Меня упрекают, да я и сам это знаю, что взявшись разобрать какой-то вопрос, я редко иду к нему прямой дорогой, то и дело отвлекаясь на сопутствующие моменты. Но прямо идти почти невозможно.
Сегодня слишком многое извращено, слишком многое поставлено с ног на голову.
* * *
Тешу себя надеждой, что читатели еще не забыли, что эта повесть — о моем отце. Сведем его портрет в более короткую характеристику. Работоспособен, работа — смысл жизни. Предан Родине, предан людям и семье. Мужественен и в мужестве испытан. Храбр. Горд без тени кичливости. Бескорыстен. Рад, когда полезен людям.
С таким мужчиной спокойна любая женщина. С таким гражданином спокойна Родина. И она была с ним спокойна, пока он не постарел: он ее защитил, он ее обогрел, он ее обустроил.
В начале повести я упомянул о первой причине, по которой я написал эту повесть. Теперь о следующих.
Как это ни странно, но я не испытываю особых симпатий и поклонения к официально объявленным героям. Я знаю, что они герои, я знаю, что их полезно прославлять и надо прославлять, но… Может быть, я догадываюсь, что я не такой, и инстинктивно не испытываю к ним доверия?
Как-то В. Бушин вполне доброжелательно назвал меня плебеем. Наверное, Бушин прав, я, безусловно, отношусь к классу людей, результаты деятельности которых всегда должны заканчиваться чем-то конкретным, а не болтовней и славословием. К классу людей, которых не прославляют даже те, кто нас ценит.
Вот, скажем, И. Сталин 24 мая 1945 г. пригласил генералов на банкет в честь командующих войсками Красной Армии и поднял тост за русский народ. Все правильно — Верховный выпил с частью своих генералов за народ-победитель в войне. Но ведь у Верховного были не только свои генералы, но и свои офицеры, свои солдаты. Можно было организовать еще два банкета и выпить с частью своих офицеров, скажем, с Героями Советского Союза, и с частью своих солдат, скажем, с кавалерами ордена Славы? Конечно, можно, и Сталину это, безусловно, было не в тягость. Но все дело в том, что когда дело заканчивается и начинается прославление героев, то в этой радостной суматохе о плебеях как-то чаще всего забывается. Героев-аристократов появляется так много, что становится не до плебеев — им, как правило, адресуется общий привет.
И, видимо, у меня инстинктивное плебейское недоверие к прославляемым героям: ты в самом деле совершил подвиг, исходя из внутренней моральной потребности, или тебе нужна была слава со всей ее словоблудной атрибутикой? Тебя действительно вела по жизни твоя честь и совесть или тебе очень хотелось попасть в школьные хрестоматии?
Думаю, что это действительно инстинктивно-плебейское чувство. Вот, скажем, в школе учительница литературы дважды просила меня не выпендриваться (учителя ко мне в память о матери относились внимательно). Дело в том, что дважды в каких-то важных сочинениях я хотел выбрать не того героя.
В сочинении по «Поднятой целине» я хотел назвать любимым героем не официального героя Давыдова, а малозаметного Разметнова. Давыдов, исключая слабинку по женской части, уж больно правильный, все, что ни делает — все так и все правильно.
А Разметнов больше похож на человека: была война — рубил врагов безжалостно, а наступил мир — и вот он уже кулаков жалеет. Понятно, что с кулаками надо было обходиться круто, но безжалостно-то зачем? Кроме этого он — голубятник, и я в юности держал голубей, — уже не чужой человек.
Думаю, что и Шолохову он был симпатичен, и, может быть, тоже инстинктивно. Ведь когда Шолохов в конце романа бросил троицу героев романа на пулемет, то в живых оставил все же Разметнова. На развод, так сказать.
Еще в романе «Война и мир» я любимым героем назвал не князя Андрея и не пришибленного Безухова — официальных героев, а Николая Ростова, чем вызвал прежний ужас учительницы: «Как! Крепостника?!»
Почему крепостника? Николай — нормальный русский парень, а затем — мужчина. По молодости творил глупости, в первом бою ему было страшно. Ну и что? Зато войну 1812 г. вытянул от звонка до звонка, и, если пользой на войне считать урон, нанесенный врагу, то от Николая пользы было поболее, чем от князя Андрея и Пьера Безухова, вместе взятых. А то, что он после войны растил хлеб и детей, а не подался в революционеры, как Пьер, — так ведь надо же кому-то и кормить этих революционеров.
Спору нет — я определенно плебей и сын плебея. Разве что я настолько гордый плебей, что не имею комплекса неполноценности по отношению к аристократам.
И в-третьих. Я задавал себе вопрос — на кого я хочу быть похожим? Вот, скажем, Сталин. Объемом решенных для СССР дел он вызывает трепетный ужас и пропорциональное ужасу восхищение.
Уникальный человек!
Но мне, не знаю почему, не хочется быть похожим именно на него. И вот, перебирая в памяти всех героев, я прихожу к мысли, что мне больше всего хочется быть похожим на своего отца. В жизни это не получилось, но желание осталось. Думаю, это немалая причина написать об отце.
Как я уже неоднократно говорил, я не был членом КПСС. Но это ничего не значит. Напомню, что просто с первых же шагов на инженерной работе вполне доброжелательные люди стали мне советовать вступить в партию. Так как, дескать, без партии карьеры не сделаешь. Меня это сильно коробило.
Ну что я, недоносок какой-то, что ли? Ну почему, чтобы я в своей работе не потерялся среди своих, мне надо в партию? Я изучал и историю партии, и философию, и научный коммунизм и понимал, что партия — она совершенно для других целей. При чем здесь они и моя карьера? Как будут на меня смотреть люди? Небось будут говорить: «Еще одна сволочь в партию полезла карьеру делать!»
Мой отец вступил в партию на фронте, и когда меня спрашивали: «А что это ты — начальник цеха, а не в партии?» — то я отвечал, что вступлю в нее сразу же, как начнется война. Но на моем веку войны в СССР не было, и не было ее именно благодаря моему отцу-коммунисту. Вот он — действительно коммунист, и это еще повод написать о нем.
Вы скажете — а при чем здесь коммунист? Ведь то, что я описал — это чисто гражданские и человеческие свойства. Притом, что в том году и в том месте, когда и где отец вступал в партию, — а он подал заявление осенью 1942 г. под Сталинградом, — мразь в партию не вступала. Эта мразь вступала в КПСС в основном после войны. Вступала в большом количестве не для работы на благо Родине, а для того, чтобы коричневой вошью впиться в ее тело. И эта вошь тут же отреклась от коммунизма, кактолько появилась возможность еще больше пососать с нашей Родины, как только прошла угроза сталинского дуста. Торжественно сожгла перед телекамерами партийные билеты и стала называть моего отца и его товарищей красно-коричневыми.
Им ли привыкать? Та фашистская сволочь, что грабила Родину в 1941–1945 гг., называла его и его товарищей просто большевиками, а та фашистская сволочь, что грабит Родину сейчас — красно-коричневыми. Но ведь они были и остались одними и теми же, значит, и сволочь по сути своей та же. И это действительно так.
В 4 часа утра 22 июня 1941 г. посол фашистской Германии Шуленбург вручил Молотову ноту о начале войны. Она заканчивалась словами:«…Ненависть большевистской Москвы к национал-социализму оказалась сильнее политического разума. Большевизм — смертельный враг национал-социализма. Большевистская Москва готова нанести удар в спину национал-социалистической Германии, ведущей борьбу за существование.