Заметим, что такой вариант устраивал ВСЕХ. В том числе и кружок Марии Федоровны. Как раз тут возможности для маневра было больше. Батеньков клятвенно обещал в этом помощь некоторых членов Государственного совета.
Но в то же время составляется Манифест, который в три руки катают Рылеев, Трубецкой и новый фигурант – барон Владимир Штейнгель.
Это был своеобразный человек. На военной и гражданской службе он находился до 1819 года; весь этот период в его пространных воспоминаниях выдержан в одном духе – в жалобах на то, как он, такой честный и хороший, постоянно страдает от происков корыстных и подлых чиновников. В общем, типичная «вечная жертва интриг». Интересно, что со службы его турнули по обвинению – говоря современным языком – в нецелевом расходовании средств, отпущенных на помощь погорельцам. Безвинно, понятное дело. После этого Штейнгель ушел в бизнес. И вот, встречаясь по делам с Рылеевым, он каким-то образом умудрился вступить в Северное общество, хотя сам жил в Москве и ни в какой деятельности участия не принимал. Но в конце 1825 года Штейнгель по личным делам приехал в Петербург – и оказался втянутым в самый водоворот событий. О причине столь бурного участия он проговаривается в своих воспоминаниях: «Ожидал почестей, а потерял все». Мы снова видим все то же – «ловлю счастья и чинов». Возможность выскочить наверх на гребне переворота. На цели восстания ему, судя по его же мемуарам, было глубоко наплевать. Но раз требовалась техническая работа – почему бы и нет? Во время заседаний вождей он заодно накатал и наброски к манифесту о провозглашении верховной правительницей жены Александра I Елизаветы Алексеевны. Мол, она женщина слабая, ею легко будет управлять… Кстати, события декабря 1825 года он описывает тоном человека, который поставил крупную сумму в казино – и проиграл. Не повезло…
У него хватило ума не влезать в восстание. Вернее, на площади он находился, но среди зрителей.
Но пора рассказать о содержании документа, который планировали заставить принять Сенат. Это была уже революция, потому что первым пунктом документа значится «отмена существующего правления». Ну, а дальше идет демократическая «маниловщина» вроде свободы печати и гласности судов (и, например, такой перл, как «уничтожение постоянной армии»). Все это вперемешку с освобождением крестьян и уравнением сословий. Как это будет происходить, не сказано. Тут явно чувствуется рука Рылеева, потому что два других соавтора всячески сопротивлялись рылеевскому радикализму. Но «Остапа несло».
Как этот Манифест сочетается с первой «легендой»? А никак! Но кого это волновало? Логика-то революционная: под дулами солдат Сенат принимает первое решение. А потом – куда он денется с подводной лодки?
Не надо быть мудрецом, чтобы понимать: такие радикальные перемены – да еще не от законной власти, а черт знает от кого, – можно внедрять только одним способом: опираясь на военную силу. И в любом случае императорскую семью придется тем или иным способом ликвидировать. На совещаниях, которые проходили непрерывно, перемещаясь с квартиры Рылеева в квартиру Бестужевых, об этом говорилось не раз и не два: Манифест предполагал «Учреждение порядка избрания выборных в Палату представителей народных, кои долженствуют утвердить на будущее время имеющий существовать порядок Правления и Государственное законоположение». А если эта палата снова захочет царя?
Но продолжим о вранье. Для солдат придумали версию, что требуется защитить законного государя Константина Павловича, которого обманом лишили власти. Декабристы понимали, что на разговоры о республике и демократии солдатики не поведутся.
Историк М. Цейтлин, который явно сочувствует декабристам, вынужден признать: «Отечественная война, несомненно, развила солдата, сделала его сознательнее и умнее. Но чем сознательнее он был, тем крепче он держался за свои убеждения, тем честнее служил Империи и Государю Императору. Поэтому заранее была обречена на неуспех революционная пропаганда и необходим был обман, чтобы повести его на мятеж. Если сказать солдату, что от него требуют второй, незаконной присяги, что истинный Государь томится где-то в цепях, а захватчик собирается отнять у него престол, и если скажут все это люди, которым он доверяет, добрые и любимые офицеры, то он поверит и будет сражаться за правое дело. И горький обман этот во имя и для блага народа придумал чистый душой поэт! Такова трагедия идеалистов: беспомощные в жизни, они хотят перехитрить ее, берут на себя во имя своих идей тягчайшие грехи, как взял Рылеев грех обмана почти что детей – солдат».
Кстати, для пущей убедительности для солдат была придумана еще одна «телега»: дескать, Константин сократил срок солдатской службы до 15 лет, а «незаконный» царь этому противится.
Обстановка в штабе декабристов напоминала дурдом. Руководители беспрерывно совещались. Менее знатные члены общества постоянно приходили и уходили, стремясь узнать, до чего же договорились вожди. Ситуация для принятия решений, прямо скажем, не лучшая. Куража добавляла неизбывная привычка декабристов запивать совещания различными напитками. На горизонте нарисовался уже знакомый нам «герой кавказских гор» Якубович. Он с ходу заявил: «надобно разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести из какой-нибудь церкви хоругви и идти ко дворцу».
В воздухе запахло настоящей классовой борьбой со всеми ее атрибутами. Якубовича, правда, не послушали.
В этой горячке заговорщики все более теряли способность реально оценивать ситуацию. Когда все подогревают друг друга, всё кажется возможным. Так, декабристы значительно переоценивали нежелание офицеров присягать Николаю Павловичу. В горячке собравшиеся наперебой уверяли друг друга в том, что за свои полки они отвечают. Как потом оказалось, значительная часть этой уверенности была лишь плодом больного воображения.
Собственно, весь план восстания был задуман на бегу, исходя из непонятно откуда взявшихся сведений.
К 13 декабря все уже дошли до точки и до ручки. Апофеозом вакханалии стал театральный жест Рылеева. Он обнял Каховского и произнес:
– Любезный друг, ты сир на сей земле, я знаю твое самоотвержение, ты можешь быть полезнее, чем на площади: истреби царя!
И тут же деловым тоном объяснил план действий. Рано утром, до намеченного срока восстания, Каховский в офицерском мундире проникает во дворец, находит возможность подобраться к Николаю и разом решает проблему. Либо ждет, пока император появится на площади, – и упражняется в стрельбе из пистолета. Вслед за Рылеевым террориста обняли Пущин, Оболенский и Александр Бестужев.
Есть разные версии, почему Каховский даже не попытался осуществить это убийство. Сами декабристы на следствии настаивали на том, что они передумали, что на отказе от цареубийства настояли умеренные члены общества. Но, возможно, Каховский был из тех людей, которые «на миру» способны на многое, а в одиночку – другое дело. Другой «киллер», Якубович, отказался от предложенной ему роли, мотивировав это тем, что против Николая Павловича ничего не имеет.
В этом кошмаре хуже всего было Трубецкому и его единомышленникам. Они понимали, что все пошло вразнос и дело теперь катится в черный беспредел. Но сдать назад что-то не позволяло: то ли боязнь показаться перед сообщниками трусами, то ли какие-то иные соображения. Так или иначе, Трубецкой принял возложенное на него назначение диктатором (руководителем) восстания. Но еще 12 декабря члены ложи «Избранного Михаила» решили попытаться если не остановить, то как-то смягчить дело. Но как? Расстроить планы своих товарищей. То есть не совсем расстроить, но так, чтобы все прошло, так сказать, по минимуму.