Это утверждение порождает вопросы. В конце 2005 года положение было таково: общая рентабельность всей хозяйственной деятельности сельскохозяйственных предприятий составила 8%, а доход собственно от сельского хозяйства гораздо меньше. В 40 регионах России деятельность предприятий убыточна, а в целом по России доля убыточных предприятий составила 40%. Где тут «экономический успех»?
Кредиторская задолженность отрасли «сельское хозяйство, охота и лесное хозяйство» составила к концу 2005 г. 190 млрд. руб. и превышала дебиторскую задолженность на 109 млрд. руб. Между тем вся прибыль (сальдированный результат, то есть прибыль минус убыток) организаций отрасли составила в 2005 г. 27,5 млрд. руб.
Как можно считать «инвестиционно привлекательной» отрасль, в которой долги в 4 раза превышают всю годовую прибыль? Реформа эту отрасль разорила и столкнула в глубочайшую яму. Ее надо сначала из этой ямы вытащить, а потом говорить инвесторам о ее привлекательности.
Фактически, «инвестиционная привлекательность» сельского хозяйства относительно очень низка, а величина инвестиций просто ничтожна.
При этом власть утверждает, что дела идут успешно — вот что страшно. В.В. Путин сказал: «Нам уже удалось добиться значительных успехов в производстве зерна. Из импортера Россия стала его экспортером».
Причем здесь экспорт, как он может характеризовать производство? «Недоедим, а вывезем», — лозунг министра финансов Российской империи. Мы к нему возвращаемся? В каком смысле надо понимать слова об «успехах в производстве зерна»?
Раньше в РСФСР производили по 120 млн. т зерна в год, а теперь по 70-80 (в 2004-2006 годах по 78 млн. т)? Урожай менее 100 млн. т зерна в год в последние 20 лет до реформы был редкостью. В 1986 г., когда началась антиколхозная кампания, в РСФСР произвели 118 млн. зерна. Даже в среднем за пятилетку 1986-1990 гг. зерна собирали 104,3 млн. т в год.
Нормально на душу населения в стране надо иметь 1 тонну зерна в год — тогда хватает и на хлеб людям, и на комбикорм скотине, дающей молоко и мясо. В Российской Федерации сейчас производят чуть более 500 кг на душу — и вывозят зерно. В каком смысле мы должны считать это успехом? Власть мыслит какими-то неведомыми понятиями, и это опасно для государства.
Вплоть до создания колхозов и совхозов российское село не имело запаса прочности, чтобы перейти к травопольным севооборотам и резко повысить урожайность. Сделали это — и по главным показателям (с учетом биологической продуктивности почв) вышли на уровень развитых стран.
Нынешняя система с советской равняться не может — при тех же почвах и тех же людях. Так надо же разобраться, что мешает, и как-то решать вопрос, но уж не хвастаться успехами, это неразумно. Может быть, российская власть видит какие-то выгоды от ликвидации весьма эффективного сельского хозяйства, скрытые от наших глаз. Так пусть об этом скажет. Вопрос висит в воздухе, и надо на него отвечать.
Результат аграрной политики 90-х годов — глубокий спад производства и технологический регресс. Вот надежный показатель — потребление электроэнергии в сельском хозяйстве на производственные цели. С начала реформы оно снизилось в России в 4,2 раза. Урон, который несет страна от этого регресса, вообще не измерить деньгами — большая сфера хозяйства выпадает из цивилизации.
Вот срочный пункт национальной повестки дня: надо ясно отмежеваться от аграрной политики времен ельцинизма и выработать новую доктрину, основанную не на либеральной утопии, а на здравом смысле и трезвом расчете.
Реформа — опыт искусственного создания массовой бедности. Начнем с замысла реформы. Вот уже 18 лет правительства президента Б.Н. Ельцина, В.В. Путина, а теперь Д.А. Медведева проводят программу перевода всех сторон нашей жизни на рыночные отношения. Множество ученых показали, что эта утопия недостижима нигде в мире, однако на Западе по законам рынка может действовать относительно большая часть человеческих взаимодействий. В России же тотальное подчинение рынку было бы убийственным и повлекло бы гибель большой части населения.
На эти вполне корректные, академические указания ни президенты, ни правительства не отвечают — они делают вид, будто всех этих трудов русских экономистов, географов, социологов, начиная с XIX века, просто не существует. Вся доктрина реформ в России игнорировала культурные различия как несущественный фактор. Ударом по ядру ценностей России как цивилизации стала попытка придать конкуренции статус высшей ценности. Временами эта попытка выходила за разумные рамки. При этом интеллектуалы, которых власть привлекала для этой миссии, затруднялись даже определить, о чем идет речь. Пресса сообщала, не без сарказма: «Накануне выборов Президента РФ (в 2004 г.) два десятка видных экспертов и экономистов пытались ответить на вопрос: сможет ли воплотиться в жизнь предложение Владимира Путина — придать теме конкурентоспособности страны статус российской национальной идеи? Высказанные в ходе дискуссии позиции поразили разнообразием, а иногда наводили на мысль: а все ли хорошо понимают сам предмет разговора?»
Очевидно, что совместная деятельность и жизнь людей могут быть организованы без купли-продажи и конкуренции — об этом писал уже Гоббс. Существуют разные способы предоставления и материальных ценностей, и труда (дарение, кормление, взаимопомощь, совместная работа, прямой продуктообмен и т.д.). Существуют и типы хозяйства, причем весьма сложно организованного, при которых блага и усилия складываются, а не обмениваются — так, что все участники пользуются созданным сообща целым.
Подавление таких форм вызвало социальную катастрофу. Развивается она не слишком быстро в силу огромной прочности созданных в советское время систем жизнеобеспечения и устойчивости культуры людей, воспитанных русской литературой и советской школой. Однако на ряде направлений уже слышны тяжелые шаги Каменного гостя — приближение срывов и отказов больших систем.
Известно, что в СССР организацию ряда важнейших систем жизнеобеспечения взяло на себя государство (пример — ЖКХ). Блага, «производимые» этими системами, распределялись уравнительно — бесплатно или за небольшую плату. В этом заключался патернализм. В отношении доступа к базовым благам советское общество было устроено по типу семьи, в которой роль отца (патера) выполняло государство. Реформаторы, следуя догмам неолиберализма, напротив, не признавали иного основания для права на жизнь, кроме платежеспособного спроса. Коррекция жестокой действительности допускается как социальная помощь “слабым”. Е. Гайдар рассуждал так: «Либеральное видение мира отвергало право человека на получение общественной помощи. В свободной стране каждый сам выбирает свое будущее, несет ответственность за свои успехи и неудачи» [32].
Это противоречило фундаментальным свойствам «объекта реформирования». И антропология культуры России, несущая на себе отпечаток крестьянского общинного коммунизма, и русская православная философия исходили из представления, что бедность есть порождение несправедливости и потому она — зло. Надо особо подчеркнуть, что понимание бедности как зла, несправедливости, которую можно временно терпеть, но нельзя принимать как норму жизни, вовсе не является порождением советского строя и его идеологии. Напротив, советский строй — порождение этого взгляда на бедность.