А в Польше крайне обострилась внутренняя обстановка. Казакам, поддержавшим Владислава, очень быстро пришлось кусать локти. Какими-либо поблажками для них и не пахло. Новый король должен был расплатиться с магнатами за свое избрание, влез в долги на войну, позакладывав имения, “рыцарство” предъявляло ему счета за участие в кампании. И он окончательно стал игрушкой в руках панов, авторитет его упал еще ниже, чем был у отца. Даже доходы с владений короны он собирал порой тайком от собственных старост, чтобы под каким-нибудь предлогом не отобрали. Заложенные земли ему и после внесения выкупа не возвращали. Так, Радзивилл не вернул Тухальское староство. А когда вежливо напомнили, оскорбился и стал возмущать против короля послушные ему сеймики. И Владиславу пришлось смириться, махнуть рукой на потерю. Но Радзивилл еще и публично надсмеялся над монархом, заявив ему при встрече: “Я разослал сеймикам направленные против вас письма. Я поступил так лишь потому, дабы показать, что имею возможность повредить вам”.
Расплатиться с теми, кому Владислав был должен или чем-то обязан, он мог только за счет Украины. Раздавались последние “свободные” земли. Паны и сами прихватывали соседние села — все равно по польским законам крестьяне не могли владеть землей. В результате подобного “освоения” самыми крупными землевладельцами становились магнаты Украины: Вишневецкие, Потоцкие, Конецпольские, Заславские, Кисели, Острожские, Жолкевские. По крови в большинстве русские, потомки тех, кто организовывал казачество и отстаивал эти края от татар и турок. Но внуки прежних гетманов ополячились и порвали со своим народом.
Наши историки в XIX в. взахлеб распространялись о “магдебургском праве” в украинских городах. Видимо, сам термин приводил их в состояние, близкое к оргазму. Но из 323 городов и местечек Киевского и Брацлавского воеводств 261 находились в частном владении! У тех же Конецпольских, Заславских и иже с ними. И на самом-то деле при польских “свободах” не то что магдебургским, а вообще никаким правом не пахло. Даже и мелкий шляхтич мог быть ограблен, унижен и убит совершенно безнаказанно. В 1630-х “прославился” Самуил Лащ, который совершал с бандой наезды на соседей, по свидетельствам современников, грабил, “насильничал, убивал, отрезал уши и носы, уводил девушек и вдов”. Надругательствам и истязаниям подвергались и шляхетские семьи. Суд 236 раз приговаривал Лаща к банации (изгнанию), и 37 раз к инфамии (лишению чести). А он… издевательски появился при королевском дворе в шубе, подшитой судебными приговорами. Потому что за ним стоял Конецпольский, который его руками разорял и сгонял с земель всякую “мелочь”, округляя владения. И Лащ мог не опасаться за свою безнаказанность.
А Заславскому, пировавшему в своем замке, вдруг доложили, что девушку и молодого человека, входивших в число его придворных, застали за прелюбодеянием. Пьяный магнат, не долго думая, приговорил к смерти обоих. Единолично. И никто не осмелился ему перечить. Хотя девушка была благородной шляхтянкой. А ее возлюбленный оказался гражданином одного из городов с тем самым магдебургским правом. Он пытался протестовать, что его может судить лишь городской суд — но куда там! А у дамы и таких аргументов не нашлось. И она настаивала только на том, что ей, как дворянке, обязаны постелить перед плахой дорожку. Из пировавших у хозяина многочисленных шляхтичей, столь рыцарственных в польских кинофильмах, не заступился никто. Они с любопытством пришли поглазеть, как мясник, вызванный с кухни за отсутствием палача, раз за разом бил тупым топором по послушно подставленной ему девичьей шее.
Что уж говорить о положении простонародья? Венецианский посол Липпомано сообщал: “Пан считает хлопа не человеком, а скотом, немилосердно обходится с подданными, отбирает их поля… обременяет непосильными работами, взимает огромные штрафы, подвергает тяжкому заключению, избивает, истязает, подрезывает жилы, клеймит, обходится с ними хуже, чем татары”. Кшиштоф Опалинский писал о крестьянах, что “если найдутся среди них богатые, то они вынуждены претерпеть много зла от своих дурных господ, которые всячески притесняют и грабят их”. А черкасский подстароста Я. Смярковский приказывал за “ослушание” выкалывать крестьянам глаза. Для широкого образа жизни панам требовались деньги — и их выжимали любыми способами. Не сами, конечно, у них были другие дела — охоты, пиры, балы. А села и местечки стали сдавать в аренду евреям. Не забывавшим и собственный “гешефт”. И получался взаимовыгодный симбиоз. Магнат регулярно получал наличные и пускал их на ветер, а арендаторы-евреи могли выкачивать прибыли из населения благодаря покровительству магната.
Новые обороты набирали гонения на православие. Ведь и церкви, стоящие на панской земле, попадали под контроль евреев-арендаторов, бравших плату за службы. В Речи Посполитой отстаивать религиозные права могли только сами магнаты, а среди них поборников православия становилось все меньше. Старый князь Константин Острожский умер, а его детей иезуиты постарались обратить в католицизм. Киевский митрополит Петр Могила, правда, сумел основать знаменитую Киево-Могилянскую академию, но вместе с православным магнатом Адамом Киселем повел переговоры о “новой унии” — с подчинением Риму украинской церкви при сохранении ее автономии и православного богослужения. Но даже такие попытки компромиссов не встречали взаимопонимания католического руководства. Зачем какая-то “новая уния”, если старая есть? Униатский митрополит Рутский запросто послал в 1635 г. людей, захватил в минской церкви Святого Духа чудотворную Минскую икону Богоматери и приказал поместить в униатском монастыре. А во Львове, например, православных вообще запретили принимать в цехи, лишили прав участвовать в торговле, суде, местном самоуправлении, не разрешали строить дома в городской черте.
Было решено прижать к ногтю и Запорожскую Сечь, центр притяжения всех недовольных и беглых. Ведь морские походы казаков провоцировали удары турок и татар. Пока они обрушивались на вольных малороссов, это не очень волновало магнатов. Но когда Украина превратилась в их владения, набеги сулили прямые убытки. Панам было выгоднее, чтобы Владислав покупал мир с ханом ежегодными “подарками”-данью — она выплачивалась из казны, а не из их кармана. А на войну пришлось бы раскошеливаться. И война гипотетически могла способствовать “усилению” короля. Поэтому на Днепре началось строительство крепости Кодак, перекрывавшей казакам выход к морю.
Запорожцы расценили это вполне правильно — как конец своих вольностей. Несколько раз хитрили, просачиваясь в море обходными маршрутами. А в 1635 г. гетман Сулима, возвращаясь из похода, неожиданно напал на Кодак, взял его и уничтожил весь гарнизон. Что послужило сигналом к восстанию по всей Украине. Но опять сказалась рознь между запорожцами и повстанцами с одной стороны — и реестровыми казаками. Все еще не терявшими надежд, что их уравняют в правах со шляхтой. Они схватили Сулиму и выдали полякам. Гетман был казнен. Лишившихся руководства повстанцев разгромили. А расчеты реестровых, что их верность оценят должным образом, не оправдались — их всего лишь похвалили. Дескать, исполнили долг, ну и ладно. И на Украине принялись закручивать гайки с новой силой…
В общем внешнеполитическая обстановка снова выглядела примерно так же, как перед Смоленской войной. Шведы и турки — “друзья”, в Польше разлад. Но из уроков войны правительство Черкасского сделало выводы. И курс России резко изменило. Шведам больше не верили. Знали, что Оксеншерна — враг русских. Что его цель — взаимное ослабление Москвы и Варшавы. Вероятно, знали и то, что он двурушничает, поддерживая связи не только с Францией и протестантами, но и с Габсбургами. Возникали серьезные опасения, что, не преуспев в Германии, он может перенацелить агрессию на русские северо-западные земли. И именно из-за этого солдатские полки было решено разместить на шведской границе. Отношения со Стокгольмом сохранялись по-прежнему вежливые, но в европейской войне правительство заняло строго нейтральную позицию и от попыток вовлечь Россию в новые конфликты уклонялось. Мало того, стало наводить контакты с Данией — противницей шведов на Балтике. И датчане, несмотря на прошлые взаимные трения, не преминули принять протянутую руку, последовал обмен посольствами.