В Москве первый месяц оккупации поляки вели себя подчеркнуто прилично, даже казнили двоих солдат за преступления против русских. Но Сигизмунд начал уже бесцеремонно распоряжаться Россией, как своей вотчиной. Щедро жаловал послушных, Мстиславского и Салтыковых, полковника Гонсевского произвел в бояре и назначил начальником Стрелецкого приказа, а в качестве доверенного лица послал в Москву своего прихвостня Федора Андронова — он стал главой Казенного приказа, а заодно и “тайной службы”, рассылая своих шпионов и составляя для коменданта списки недовольных поляками. Гонсевский продолжил политику Жолкевского, исподволь готовя страну к полному покорению. В столице оставалось до 7 тыс. стрельцов — он под разными предлогами разослал их в дальние города.
В октябре, поймав посланца “вора” попа Харитона и под пытками добившись от него нужных признаний (от которых Харитон потом отрекся), сфабриковал обвинение в “заговоре”, и патриотическая оппозиция в правительстве — патриарх Гермоген, Воротынский и Андрей Голицын, была отстранена от руководства и взята под домашний арест. Всплыла и проблема жалования оставшемуся в Москве 6-тысячному польскому войску. Снова фуражиры от рот поехали собирать “кормы” в провинцию. И вели себя соответствующе. Маскевич отмечает в дневнике: “Наши ни в чем не знали меры; они не довольствовались тем, что с ними обходились ласково, но что кому понравилось, то и брали, хотя бы у помещика жену или дочь”. Тут уж бояре стали доказывать, что это лучший способ взбунтовать народ. Выезды прекратили, стали платить из московской казны, переплавляя в монеты ювелирные изделия. Но оказавшись в Москве хозяевами, поляки и здесь стали вести себя нагло и грубо. По доносам Андронова Гонсевский казнил людей без суда, конфисковывал поместья и имущество, раздавая своим сторонникам.
Легенды о предательстве “семибоярщины” в целом некорректны. В полном составе она так и не существовала, и половина ее держалась патриотических убеждений. Но после разгрома оппозиции безвольный Мстиславский целиком пошел на поводу у поляков. Да он больше почти и не котировался, всем заправляли Гонсевский, Михаил Салтыков и Андронов, а оставшиеся в Думе бояре очутились в положении заложников, с одной стороны страшась поляков, а с другой — бунта черни против поляков. И Мстиславский, Салтыков и иже с ними отправили послам в королевский лагерь новый наказ — соглашаться уже и на присягу Сигизмунду. И требуя, чтобы они приказали сдаться Смоленску.
Впрочем, Смоленск не возражал против того, чтобы “целовать крест” Владиславу — но с тем, чтобы король снял осаду и вывел армию. А как раз это поляков не устраивало. Они настаивали, чтобы в крепость впустили их войско. Послы посовещались между собой, и Филарет обозначил твердую позицию: “Нельзя никакими мерами пустить королевских людей в Смоленск. Если мы впустим их хоть немного, то уже нам Смоленска не видать более”. А наказы бояр посольство отвергло, заявив, что делегация посылалась не от Думы, а от Земского Собора, поэтому примет лишь инструкции с подписями патриарха и земских сословий. Поляки настаивали, грозили, послы стояли на своем. В Москве Салтыков и Гонсевский пробовали уговорить патриарха подписать грамоту к послам и смолянам. Гермоген отверг требования. А послы отвергли новые инструкции без его подписи. Их взяли под стражу. И 21 ноября последовал четвертый штурм Смоленска. Мина в тысячу пудов пороха взорвала одну из башен и часть стены. Но позади городских стен смоляне успели возвести земляной вал “вышиной в два копья”, к пролому быстро подтянули пушки, и три атаки интервентов были отбиты.
Вести о польском коварстве быстро расходились по России. Из посольского стана хитростью сумел уехать келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, разнося правду. А Захар Ляпунов притворно порвал отношения с послами, бражничал с поляками — и тайно пересылал брату Прокопию известия о намерениях интервентов и обращении с дипломатами. Выяснилось и то, что даже покорность Сигизмунду не спасает от насилий. Города, впустившие поляков, терпели погромы и разорение. По стране стало распространяться письмо смоленских и брянских дворян — они в надежде сохранить свои имения первыми поступили на службу к королю, но поместья их были разграблены, близкие перебиты или угнаны. Попытки добится справедливости при дворе или хотя бы выкупить родных из неволи ни к чему не привели. Люди, поехавшие в Польшу искать жен и детей, “потеряли там головы”. А выкуп, “собранный Христовым именем”, был отнят.
Прокопий Ляпунов направил гневное обращение к боярам: пришлют ли, мол, обещанного “православного” Владислав на царство, или весь договор — ложь? Пригрозил в этом случае “биться на смерть с поляками и литовцами” и начал рассылать собственные воззвания. 5 декабря Мстиславский, Салтыков, Андронов явились к Гермогену, чтобы он запретил Ляпунову восстание. Патриарх объявил, что если прежний договор исполнен не будет, он восстание благословит. Салтыков бросился на него с ножом — Гермоген угрозе не поддался и проклял его. А на следующий день созвал народ в соборной церкви. Поляки заранее оцепили ее, но некоторые проникли и слушали гневную проповедь. Тогда патриарха взяли под стражу, отобрали всех слуг. Тем не менее смельчаки пробирались к нему и увозили его воззвания, где он разрешал Россию от присяги Владиславу и призывал: “Мужайтеся и вооружайтеся и совет между собой чините, как бы нам от всех врагов избыти. Время подвига пришло!”
В это время исчезло и препятствие, разъединявшее патриотические силы. Касимовский царь Ураз-Мухаммед, передавшийся королю, тайно приехал в Калугу повидаться с семьей. Лжедмитрий узнал об этом и убил его. Но и в его войске было много татар, из них состояла охрана самозванца. И на прогулке 11 декабря князь Урусов, друг Ураз-Мухаммеда, зарубил “царя Дмитрия” (в вещах которого обнаружили Талмуд и письма по-еврейски). В калужском лагере пошел разброд. Марина опять пробовала солировать. Находясь на последнем месяце беременности, разорвала одежды и с голой грудью бегала ночью с факелом по городу, взывая о мести. Кое-кто откликнулся, убили до 200 татар. А “царица” вскоре родила сына, от кого — неизвестно, по словам ее собственного дворецкого, она “распутно проводила ночи с солдатами в их палатках, забыв стыд и добродетель”, а русский летописец выразился проще: “Маринка воровала со многими”. Младенца она торжественно вручила казакам и калужанам, дескать, отдает, чтобы окрестили в православную веру и воспитали, как русского “царевича”. Нарекли Иваном Дмитриевичем. Но всерьез “царевича” и его мать никто не воспринял.
Ляпунов снесся с Заруцким, с “тушинским боярином” Трубецким и договорились действовать вместе. Поляки и их приспешники решили подавить мятеж в зародыше. На Ляпунова Сигизмунд направил запорожцев Наливайко, а из Москвы выслали отряд Сумбулова. Объединившись, они напали внезапно и осадили Ляпунова в Пронске. Но на помощь вдруг выступил из Зарайска Пожарский, прежде лояльный ко всем властям. Ударил в тыл осаждающим и обратил в бегство. Вместе с Ляпуновым они с колокольным звоном въехали в Переяславль-Рязанский (ныне Рязань) — и положили начало первому Земскому ополчению. Сумбулов и Наливайко горели желанием отомстить, двинулись на беззащитный Зарайск. Да только Пожарский опередил их — форсированным маршем вернулся в свой город и встретил их пушками. А затем сделал вылазку и разгромил окончательно.