Царь находился в своей летней резиденции, подмосковном селе Воробьеве. На следующий день, 25 июня, Иван Васильевич и бояре собрались в Новоспасском монастыре у постели митрополита, чтобы обсудить, как ликвидировать последствия беды и помочь населению. И неожиданно князья Скопин-Шуйский, Темкин-Ростовский, бояре Федоров-Челяднин, Нагой, дядя царицы Григорий Захарьин заявили, что пожар начался «злодейством» — поджигательством и волшебством. Царь удивился, но приказал провести расследование.
А заговорщикам только этого и требовалось. 26-го они собрали в Кремле массу отчаявшихся и растерянных погорельцев, лишившихся всего имущества, потерявших близких. Принялись громогласно задавать вопросы, кто поджигал Москву, а их агенты в толпе закричали: «Глинские!» Озвучивалась бредовая версия, будто бабка царя Анна «вынимала сердца мертвых, клала в воду», кропила этой водой город, а потом обернулась сорокой, летала и разносила огонь. Нервная и возбужденная людская стихия взорвалась… Анны и Михаила Глинских вообще не было в Москве, они на лето уехали в свои ржевские имения [49]. А Юрий Глинский находился здесь же, на площади. Он был ошеломлен услышанным, хотел спрятаться в Успенском соборе, но его выволокли и забили камнями, бросив труп на поругание.
Заговорщики умело манипулировали толпами, нацеливая их на своих врагов. Москвичи ринулись к дворам и загородным имениям Глинских, разграбили, а их слуг «бесчисленно побиша». Перебили и детей боярских из Северской земли, которые прибыли на летнюю службу — их тоже почему-то объявили «виновными». Очевидно, опасались, что они станут помехой для организаторов мятежа. И… из ссылки были вызваны Шуйские! [69] Кем вызваны? А неизвестно! Но кто-то уже считал себя властью, способной снимать царскую опалу.
Ну а рядом с царем оказался вдруг некий священник Сильвестр. Перед Иваном Васильевичем он явился то ли в день катастрофы, на фоне страшного пожара, то ли сразу после него — пришел «с видом пророка», с горящим гневным взглядом, поднятым к небу перстом. И объявил, что Господь карает Москву за грехи государя. Позже Курбский писал, что Сильвестр сослался на видение, бывшее ему от Бога. Но в Средневековье шутить такими вещами было нельзя, поэтому даже Курбский счел нужным оговориться: дескать, сам он не знает, были ли какие-то видения или Сильвестр наврал. (Из такой оговорки уже видно — наврал.) А Иван Грозный вспоминал, что Сильвестр напугал его «детскими страшилами». Но в тот момент «страшила» подействовали на впечатлительного юношу, и еще как! Царь признавался: «От сего убо вниде страх в душу мою и трепет в кости моя и смирися дух мой».
Откуда же взялся Сильвестр? Он происходил из Новгорода. Известно, что он сам и его родственники вели очень крупную торговлю за рубежом [138]. В Москву он перебрался незадолго до пожара и был назначен священником в Благовещенский собор. А это была семейная церковь великих князей, получить такой пост без протекции было невозможно. Причем покровителем священника явно был не Макарий. Ни один источник не отметил связей и дружбы между ними, а их взгляды на церковные вопросы коренным образом отличались. Святитель принадлежал к «иосифлянам», позиция Сильвестра была близка к «нестяжателям».
На вопрос, кто свел священника с Иваном Васильевичем, большинство исследователей отвечает однозначно: Алексей Адашев [138]. К 1547 г. он уже занимал при царе очень видное место, стал его доверенным лицом. На свадьбе он числился «дружкой» государя, сопровождал его в баню — что считалось высочайшей честью, обычно ее удостаивались родственники. Все источники признают, что Адашев и Сильвестр тесно сошлись между собой, были близкими друзьями [53, 69, 138]. Вероятно, как раз царский наперсник помог священнику устроиться в Благовещенский собор. А в дни катастрофы постарался, чтобы его пропустили к монарху.
Напугать царя было совсем не трудно. Москва бушевала, лилась кровь. А 29 июня восстание приняло новый оборот. Заговорщики распространили слухи, будто Глинские призвали крымского хана, а сами прячутся в Воробьеве. Толпы двинулись к Ивану Васильевичу требовать их выдачи, и вели с собой палача, чтобы сразу казнить их. В описаниях событий можно найти новые четкие доказательства, что бунт был подготовлен заранее. Москвичей вели организованно, «боевым обычаем», многие были вооружены копьями и щитами. Как видим, не все сгорело и расплавилось, кто-то позаботился припрятать оружие и раздать в нужный момент. Людей науськивали, будто царь знал о планах Глинских, прячет их. Впоследствии Иван Грозный подтверждал: «Бояре научили были народ и нас убити».
Карамзин пишет, что государь велел стрелять в бунтовщиков и разогнал их. Откуда писатель это взял, остается загадкой. О стрельбе не упоминает ни один документ. Возможно, Карамзин перепутал Ивана Васильевича с Алексеем Михайловичем, который в 1662 г. залпом стрельцов усмирил Медный бунт. Но Алексей Михайлович подавлял его уже зрелым и опытным властителем, а Иван был растерян и совершенно деморализован Сильвестром. Никаких стрельцов у него еще в помине не было. У него вообще не нашлось воинских сил, некому оказалось даже увезти его подальше от восставшей столицы! Когда пришли мятежники, царь «удивися и ужасеся», но «не учини им в том опалы». Вступил в унизительные переговоры, обещал разобраться [138]. Но и подстрекатели просчитались. Видимо, надеялись, что разбуянившаяся чернь убьет Ивана, а там и спросить будет не с кого. Однако народ вовсе не был настроен против царя. Москвичи любили его, и шли карать лишь «измену» Глинских. Убедились, что их нет в Воробьеве, и стали расходиться. А сами заговорщики поднять руку на царя не рискнули — тот же народ на копья поднимет.
Кстати, еще одно совпадение, случайное ли? Тогда же, в 1547 г., кроме Москвы, взбунтовался еще один город. Новгород. Снова Новгород, который и раньше бывал связан с мятежами Андрея Старицкого, Шуйских. Он забузил без всяких пожаров, но архиепископ Феодосий писал в столицу о «великих убийствах» и грабежах. И из его послания видно, что новгородцев подпоили. Рассказывая о случившемся, Феодосий умолял царя закрыть корчмы [36]. Ранее уже отмечалось, что русские законы строжайше запрещали продажу спиртного. Но в годы боярского правления на это закрывали глаза. (Уж конечно, наместники получали изрядную долю с подпольной торговли.) И чтобы восстановить исполнение закона, требовалось вмешательство самого царя! Вполне может быть, что и в Москве для «подогрева» бунта использовали спиртное.
Что ж, уничтожить Ивана Васильевича не получилось — зато как нельзя лучше удался другой вариант. Захватить его под свое влияние. Царского духовника Бармина оклеветали, что он подстрекал чернь к мятежу, сняли с поста протоиерея Благовещенского собора и отправили в монастырь. Его место занял Сильвестр. Он оказался вовсе не «пророком», а ловким политиком и интриганом. Устрашая государя карами, которые за его грехи обрушатся на всю страну, он призывал к покаянию и «исправлению». И царь принял его духовное наставничество. Да не просто принял! Он упрашивал Сильвестра, чтобы тот стал ему наставником. А священник еще и кочевряжился, делал вид, будто колеблется. Наконец, милостиво согласился, но потребовал от Ивана Васильевича полного и безоговорочного послушания.
При дворе произошли и другие перестановки. Михаил Глинский и близкий к нему Турунтай-Пронский, опасаясь расправы, попытались бежать в Литву. За ними организовали погоню, они поняли, что им не уйти, и сдались. Царь и бояре судили их. Учли, что они удирали не ради измены, а со страха, и серьезных наказаний они избежали. Глинского лишили чина конюшего и отправили их с Пронским в ссылку, конфисковав значительную часть их имений.