Отвлекусь на свой пример. В 1973 году я проходил военные сборы после окончания института. Ведут наш взвод курсантов в первый раз на танкодром. Там три вышки, с которых командиры наблюдают и командуют учебными стрельбами из танков. На первой вышке висит огромный лозунг: «Отличная стрельба из танков — вот наш ответ на решения XXIV съезда КПСС!» Мы с хохотом легли, а офицеры не понимают, что тут смешного? И, по меньшей мере, два месяца сборов лозунг так и продолжал висеть. Но сравните этот лозунг с лозунгом: «Отличная стрельба из танков — вот наш ответ на решение китайцев перейти границы СССР!» В чем разница?
Но, как я сейчас понимаю, в мировоззрении офицеров стрельба из танков никак не была связана с уничтожением противника, для них это некая манипуляция, которую надо хорошо провести в присутствии начальства, чтобы начальство порадовалось и не помешало получить очередное звание. Для кадровых офицеров стрельба — это манипуляция для радости начальства, вот они и радовали партийный съезд. И, конечно, очень желательно, чтобы эта манипуляция была попроще.
И вся военная наука царской России имела цель обеспечить сладкую жизнь как себе, так и кадровому офицерству в мирное время. Отсюда и приверженность штыку. О войне думать в этой науке было некому.
Разумеется, поражение России в Первой мировой войне обусловлено многими причинами, но вот этот паразитизм русского офицерства не был нужен никому, кроме самого этого офицерства, — ни царю, ни буржуазии — никому!
Большевики, вместо того чтобы упразднить царскую «военную науку» и перенять у немцев приемы воспитания и обучения офицерских кадров, сохранили и приумножили все недостатки царской подготовки кадровых офицеров. В результате развивалась техника, возникали новые рода войск, а в Красной Армии штык продолжал оставаться молодцом. «Наука» продолжала требовать, чтобы советский солдат бежал на стреляющего по нему противника. И никакие войны и конфликты не могли изменить эту тактику, выгодную только для карьерного роста кадровых офицеров в мирное время.
Сохранился проект приказа от сентября 1939 года наркома обороны Ворошилова по итогам боев на Халхин-Голе. Судя по пометкам на окончательном варианте, приказ долго переделывался и правился лучшими умами военной науки СССР, тем не менее Ворошилов его почему-то не подписал. И уже в первом пункте собственно приказа в этом проекте: «В ПЕХОТЕ. 1. Самостоятельные действия бойца и младшего командира в условиях ближнего боя. …Постоянным настойчивым обучением и тренировкой в искусстве владения штыком воспитать у бойцов и всего личного состава порыв и стремление во что бы то ни стало завершить бой уничтожением врага в умелой рукопашной схватке».
Ну, и вспомним штык на автомате Калашникова. Наука!
Мне приходилось уже писать о том, что у нас в обществе убогое представление о том, что мы зовем «наукой». «Ученый», исходя из корня этого слова, это тот, кого научили. Ну и что? Ну и все! Раз его много лет учили, а теперь он сам учит, то он ученый. А какая кому польза от того, что этот ученый много знает? А вот это уже вопрос неприличный, его ученым задавать нельзя.
Вот и профессор Головин собрал в своей книге массу фактов и этим как бы исполнил свой долг ученого. А анализ этих фактов? А вот с анализом дело обстоит не важно.
Такой пример. Вот Головин излагает достаточно важный вопрос — число сдавшихся врагу русских военнослужащих в общем числе потерь Русской армии. Вообще-то, я никогда не встречал такого анализа и, выполнив его сам в «Убийстве Сталина и Берия», считал себя пионером, посему даже удивился, когда увидел данную тему у Головина. Более того, Головин очень подробно эту тему рассматривает, даже по родам войск и по национальностям. Насколько точны принятые им данные — это уже второй вопрос, но это, по крайней мере, хоть что-то. Однако анализ этих данных… Как у ученого!
Вот пример:
«Для того чтобы по возможности избегнуть случайных выводов, мы исследуем только те губернии, для которых таблица И. И. Волоцкого дает более 1000 случаев. В нашей таблице интересующее нас взаимоотношение между кровавыми потерями и пленными указано в графах IV, V и VI.
На схеме № 10, приложенной в конце книги, указано изменение процента пленных (от общего числа боевых потерь) по различным губерниям и областям Европейской России. Средний процент (нормальный), по данным И. И. Волоцкого, равен 41 %.
Из этой схемы мы видим, что Черниговская, Калужская, Рязанская, Нижегородская и Вятская губернии дали нормальный процент. По мере движения на юго-восток от линии, соединяющей вышеперечисленные губернии, стойкость контингентов увеличивается; призванные из Малороссийских губерний, а в особенности из казачьих областей, дают наименьший процент пленных. К северо-западу от выше намеченной средней линии мы не видим той же цельности картины. Прямо на север мы видим, что процент пленных остается близким к нормальному, за исключением двух губерний: Ярославской, которая очень хорошо дерется, и Московской, которая плохо дерется. Плохая стойкость контингентов Московской губернии объясняется тем, что Московский фабричный район давал плохо настроенные контингенты. Высокий уровень Ярославской губернии может быть объяснен тем, что население этой губернии являлось очень развитым и давало наибольший процент грамотных среди призванных.
С приближением к западу мы видим резко выраженное ухудшение. Особенно яркое «отрицательное» пятно представляет собой Польша, контингент которой дает наибольший для всей России процент пленных. Неважно дерутся и контингенты Северо-Западного края. Резкое исключение из этого ухудшения составляют Эстляндская и Петроградская губернии, контингент которых дерется так же хорошо, как и южнорусский.
Как общее правило, южная половина России дерется лучше северной.
Некоторое объяснение этому явлению можно найти в том, что северная часть укомплектовывала главным образом части, дравшиеся против германцев; южная — против австро-венгров. Как известно, борьба с германцами протекала труднее, и в ней Русская армия теряла больше пленных, чем на австро-венгерском фронте. Но это не дает исчерпывающего объяснения. Чтобы убедиться в этом, нужно только взглянуть на Польшу; последняя укомплектовывала войска обоих фронтов и, несмотря на это, представляла резко выраженную однородную картину плохо дравшихся контингентов. Несомненно, что в этом случае основной причиной является национальный мотив. Став на эту точку зрения, можно объяснить многие колебания рассматриваемого нами процента. Присутствие еврейства к западу от так называемой черты оседлости (p. Западная Двина и Днепр) вносит ухудшение. Подобное же влияние, но не в такой же мере, оказывают для Бессарабской губернии молдаване. Некоторое ухудшение вносят инородческие массы в губерниях Таврической, Астраханской, Симбирской, Самарской, Казанской и Уфимской. Лучше всех дерутся русские народности. Но среди этих народностей тоже замечается градация: на первом месте по стойкости стоят казаки, затем малороссы; на третьем месте великороссы, на четвертом белорусы. Относительно последних нужно ввести существенную поправку: наличие в губерниях, ими населяемых, еврейского и польского элемента, несомненно, увеличило процент пленных для белорусских губерний. Различие в боевой стойкости между великороссами и малороссами является интересным социальным вопросом. Не оказывало ли влияния на ухудшение боевой стойкости великороссов наличие общинного землевладения, которое убивало инициативу? Может быть также, Великороссия, проявившая большое напряжение для того, чтобы собрать вокруг себя Россию, израсходовала энергию своего коренного населения в большей мере, чем Малороссия? Мы не беремся ответить на эти вопросы и ограничиваемся лишь тем, что ставим их».