А в тот момент вся команда моя, включая битого Бедрягу, толстого Бекетова, вечно недовольного Храповицкого, верного Талалаева, услужливого Макарова и недавно прикомандированного пылкого ротмистра Чеченского, размахивая клинками и горяча коней, гневно устремила взоры свои к занятому неприятелем Монину. Я сам (вот вам крест!) никого ни к чему не принуждал! Просто… парни спросили – я ответил. Практически правду… Мадемуазель проводил, с рук на руки сдал, ни с кем не ругался, а они навалились кучей и шашку кабардинскую отобрали. Это уже Бедряга начал орать, что я дрался как зверь, порубал половину полка и свалился лишь от прямого попадания ядром в лоб! А иначе хрен бы какие французики сумели отнять именное оружие у русского офицера! Он вообще мастер сочинять: такое батальное полотно завернул – у меня только слюнки текли от зависти. Лично я так складно врать не умею, не тот талант…
Вскочив в седло подведённого коня моего, я развернул всю партию в две колонны и, не утруждаясь разведкой, двинулся на село. Ура, ура! Неприятель бежит, вернее, бежал бы, если бы знал, что мы на него вовсю уже наступаем. Послеобеденное, по-осеннему скупое солнце старательно золотило покосившиеся избёнки Монина, где дремотно отдыхали наполеоновские мародёры. Худо-бедно, но часовых они выставить догадались, так что фактор внезапности нам выжать не удалось. Во всём прочем сражение проходило как по нотам!
Мы грозовой тучей в триста с лишним сабель обрушились на врага, но они встретили нас дружным залпом из шести ружей. Я дал сигнал к отступлению, дабы сберечь людей. Не подумайте, что мы бежали! Перестроив колонны в казачью лаву, как божий гнев обрушились клинки наши на неприятеля. Привлечённые невнятным шумом, из изб выскочили французы, беспорядочно, но густо осыпая нас пулями.
Не дрогнув, я поворотил отряд и, перестроив широким фронтом (эдак реденько и по одному), вновь бросился в атаку на захватчиков. Неприятель же, бессовестным образом угрожая отнять у нас столь дорогую победу, торопливо выкатил пушки! И откатились мы с гораздо большей резвостью, ибо класть конницу под ядра – есть военное преступление, внятное даже лошадям. По счастию (издревле стоящему на стремени храбрых!), порох французский явно отсырел ввиду осенней промозглости. Видя, как враг мучается с орудиями, я повелел гнать во всю прыть и на эполетах бонапартистов ворваться в неприступное Монино.
К вечеру затея наша увенчалась успехом! Противник организованно отступил, не имея понятия разумного боя с непредсказуемостью нашей. С того сражения поимели мы сорок две провиантские фуры, десять артиллерийских палубов под прикрытием ста двадцати шести конных егерей и одного офицера. Того самого, что свистнул у меня шашку и приглашал опохмелиться. Видели бы вы теперь этого гордого галльского петуха с потрёпанными перьями, в грязных ботфортах и с носом, перемазанным сажей! Под одобрительный гогот товарищей своих я снял с французика мне принадлежащий предмет, помахал шашкой в воздухе, запечатлев страстный поцелуй на клинке, и в великодушии русском отпустил врага восвояси! Пусть теперь побегает по лесам на ночь глядя пешкодралом…
Отслужив поминальный молебен о благодетеле моём, князе Багратионе, и отправив новую партию пленных в Юхнов, я дал клятву – впредь самому отыскать и разгромить отряд неприятеля, посланный на поиски наши. Однако же беглая разведка окрестностей следов противника не принесла. Взамен казаками были обнаружены престранные трупы…
В мёртвом человеке ничего такого особенного нет, за долгие военные годы мы насмотрелись всякого, но такое видели впервые. Три французских офицера, судя по верхней части мундиров – драгуны, а нижней части (пардон, я о сапогах и рейтузах…) не было вообще! Никаких ран на теле не замечено, но впечатление такое, будто кто-то высосал из несчастных всю кровь… И вот что особенно странно, следов пребывания в селе мадемуазель Шарлотты де Блэр тоже не оказалось. Тогда я ещё не знал, что судьба вновь сведёт меня с этой дамочкой и встреча сия будет роковою…
* * *
Не подумайте, будто бы партизанство моё было столь безвестным, что не вызывало зависти в военной среде. Появились всякие Фигнеры, Сеславины, кто-то ещё, а уж неуловимых народных мстителей – тех и вовсе не счесть.
Но заметил я, что некоторые партизаны, командуя частью войск, думают командовать армией и мнят себя полководцами. Вся стратегия их в том, чтобы отрезать противную партию и занимать пред ней позицию подобно австрийским методикам. Ясное дело – в конечном результате бьют их, как шавок подзаборственных!
Надобно твёрдо знать, что лучшая позиция для партизана не лицом и, упаси господь, не тылом к врагу, а в непрестанном движении вкруг оного! Противник не ведал: кто я, где сплю, куда бегаю, с кем воюю, зачем вообще сюда припёрся и всем мешаю?! «В рыло – да в кусты!» – вот истинная сущность тактики партизана, длительным опытом подтвердившая первоначальные воззрения мои.
А пока бедные бонапартисты бились над вопросами предыдущими, мне было легко с ними управиться. Двадцать девятого сентября партия прибыла в Андреяны, где встретил нас курьер, привезший мне разные бумаги и извещение о присовокуплении к нам казачьего Попова-тринадцатого полка. Усиленный таким образом до семисот человек, я воспрянул духом и преисполнился решимости творить воистину великие дела.
Казаки – ребята шустрые, деловые, отважные, герои и пьяницы. Но душой словно дети малые, простые, как подберёзовики; мы сразу поладили. Одна проблема – верхом ездить не умеют! Честное слово, на лошадях сидят хуже, чем попадья на метле. Пришлось срочно учить прямо по ходу партизанствования, чем и занялся опытный в таких делах ротмистр Чеченский. Взятый с Кавказа во младенчестве и воспитанный в России, он обладал горячим нравом, бешеной отвагой и полным отсутствием чувства юмора.
Ротмистр, обучая казаков ускоренным методом, сажал их верхом, потом подходил к каждой лошади отдельно и давал ей по заднице плетью. Та взвивалась на дыбы и, как дура, неслась вскачь, не разбирая дороги! Казак орал, молился, матерился, но если хотел жить, то из седла не падал, держась зубами. Потом все возвращались поодиночке, с бледными лицами, кривыми улыбками и ногами колесом, успешно сдав аттестацию.
Однако ж эта методика натолкнула меня на мысль об изобретении тактики «рассыпного отступления», которая с успехом оправдала себя при встречах с более превосходящим противником. Впредь мои отряды просто «рассыпались» в стороны и, оголтело вопя, неслись кто куда вёрст десять-двадцать, собираясь впоследствии в заранее оговорённом месте. Французы нас так далеко никогда не преследовали – их пугали русские расстояния и неухоженные дороги.
Должен с удовлетворением признать, что казаки-поповцы «тринадцатые» во всём прочем показали себя весьма понятливыми и на следующий же день всей бригадой совершили свой первый подвиг. Представьте себе, они замели того самого полковника, что был послан меня поймать!
На рассвете у мосточка через Вязьму два казака на дереве тихим свистом подали знак. Дозорные открыли одинокого офицера, идущего пешком по дороге с ружьём и собакою. Тут же десять человек сели на коней и бросились в атаку, потом один прибежал за подкреплением: уж больно свирепый спаниель попался! Но силами двух сотен всадников француза окружили и привели к отряду. Это был 4-го Иллирийского полка полковник Гётальс, большой охотник стрелять и пороть дичь. В запале опередивший батальон свой, он шёл вприпрыжку, неся в сумке убитого русского тетерева. Мы скорбно склонили головы, конфисковав тушку как вещественное доказательство разнузданного поведения неприятеля на нашей земле! Сам полковник долго не мог успокоиться и, к вящему интересу казаков, постоянно восклицал: «Malheuruse passion!»