Другой заметной чертой этого пятнадцатилетия, которую помнят хуже, стало обветшание домов. Разумеется, и раньше было предостаточно ветхих хижин, некрашеных подгнивающих стен или текущих кровель, которые не чинили. Целых пятнадцать лет люди, которые в обычных условиях делали бы капитальный или хотя бы текущий ремонт, позволяли домам разрушаться.
У них не было иной возможности, так что островки разрухи быстро разрастались.
Основным способом преодоления разрухи для домохозяйств, по которым ударила депрессия, стал сознательный рост тесноты. Дешёвое жильё под наём было в изобилии. На Манхэттене, где я тогда жила, не было ничего сложного в том, чтобы снять квартиру любой площади почти в любом районе. Так что стенографистка, зарабатывавшая двенадцать долларов в неделю, вместе с ещё парой девушек столь же скромного достатка могла выбирать из множества доступных по цене квартир с одной или двумя спальнями, ванной комнатой, кухней и гостиной. Выбор совершался раньше, чем исчерпывался список предложений. В 1941 году ситуация на Манхэттене изменилась. В этот раз агент по недвижимости смог предложить уже только три хороших варианта, а не двадцать или тридцать. Я была счастлива, когда перешла работать секретарём в компанию, торговавшую сталью, и стала получать пятнадцать долларов в неделю. Сокращения предложения не было, повсюду в Америке была другая беда. Так, в Скрэнтоне с первыми признаками процветания опустело ещё больше домов (включая весьма привлекательные), чем даже в годы депрессии. В городе не было новых рабочих мест. Чтобы получить работу, тысячи скрэнтонцев отправились, как я, в Нью-Йорк. Ещё больше уезжало в Бриджпорт в штате Коннектикут, или в район Балтимора, где они шли работать на медные, сталепрокатные и другие заводы. Первые переселенцы охотно подселяли к себе знакомых из Скрэнтона, так что работодатели поспешили освободить целые ряды обветшалых домов, чтобы предоставить их работникам военных заводов.
Несмотря на затяжную экономическую стагнацию, в Скрэнтоне и подобных местах количество жилья под наём сокращалось, а цена его росла. На Манхэттене нам с мужем пришлось сдать по комнате двум приятельницам, что позволяло выдержать рост квартирной платы. Одна из них, жена офицера флота, вскоре отправившегося на Тихий океан, отложила в сторону работу над диссертацией об истории инструментальной индустрии в Коннектикуте и начала обучать тонкостям коллективных договоров с работодателями фабричных работниц, приехавших с сельского юга. Другая, учительница из Новой Шотландии, работала в сверхсекретной конторе канадской и британской разведок, которая закупала все необходимое для разведчиков и служила американской базой для европейских взломщиков кодов и прочих гениев. Впрочем, она столь тщательно скрывала, где работает, что мы узнали кое-что об этом только лет через десять после войны, когда она заехала в гости. Тогда же мы не знали ни того, что она работала в небоскрёбе Рокфеллер-центра, ни её рабочего телефона.
К концу войны нехватка доступного по цене жилья в Нью-Йорке и в других местах стала столь острой, а выселений стало так много, что это явно переросло в кризис. Общепринятых путей борьбы с ним было выработано три. Первый — установление потолка квартирной платы через постановления суда. Второй — расчистка трущоб и субсидирование жилищного строительства для ветеранов и других категорий людей, чьи доходы давали основания рассчитывать на включение в очередь. Третий — долговременная ипотека под низкие проценты, гарантированные правительством, чтобы расширить объём строительства односемейных домов для будущих владельцев. Второй и третий подходы были опробованы в экспериментальном порядке в годы депрессии, почти остановлены в годы войны, а сразу после неё получили мощный импульс к расширению.
Установление потолка квартирной платы ограничило алчность домовладельцев, и выселения за неуплату вовремя почти прекратились. Однако в целом такое ограничение оказалось контрпродуктивным, поскольку никак не затрагивало стержня проблемы: нехватки пристойно содержащегося доступного жилья — дефицита, который накапливался в течение пятнадцати лет депрессии и войны. Немало домовладельцев начали утверждать (когда обоснованно, когда нет), что суммы, собираемые с квартиросъёмщиков, недостаточны для того, чтобы оплатить эксплуатационные расходы и выплачивать налог на недвижимость. Они стали забрасывать свою собственность, оставляя её разрушаться. Эти дома разграблялись и все чаще заселялись продавцами наркотиков, что стало бурно развивающимся городским феноменом.
Заброшенные здания в Нью-Йорке исчислялись тысячами. Они были расположены на участках, столь сильно пострадавших за годы депрессии и войны, что их владельцы сочли (ошибочно), что им никогда не восстановить их ценность в будущем. Одни прекратили их ремонтировать, восстанавливать нарушенные конструкции и недействующие системы пожаротушения. Другие домовладельцы отыскивали лазейки в законе, разделяя, к примеру, большие квартиры на несколько маленьких, прозванных «квартирами ограничения рождаемости». Результаты недурно смотрелись в статистике жилья, а суды признавали обоснованным повышение квартирной платы, что в целом повышало сборы с застройки. Однако это означало беду и утрату сообщества для выселяемых семей, дополнительно увеличивая необеспеченный спрос. Укрытая, но очень существенная добавочная цена ограничения квартирной платы формировалась за счёт судебных издержек домовладельцев на борьбу с жильцами и их адвокатами (в ней домовладельцы выигрывали не всегда) и сбережений жильцов, затраченных на эту борьбу (они тоже выигрывали далеко не всегда). Такова была социальная цена превращения ранее мирных территорий в зону войны хищников с их жертвами.
Расчистка трущоб оказалась ещё менее продуктивной. Первоначально этот подход казался совершенно оправданным: пятнадцать лет недостаточного ухода за жильём жестоко сказались на его состоянии, и эффекты были в полном смысле слова очевидными. Как обычно, политики и планировщики утверждали, что кварталы, предназначенные к сносу, будут застроены «здоровыми, безопасными и пристойно выглядящими» многоквартирными домами. Ориентация на расчистку получила мощную поддержку от банков, начавших обводить такие районы на плане города «красной чертой». Это означало отказ кредитования под залог недвижимости — не по причине некредитоспособности заявителей и даже не из-за состояния самих зданий, а только потому, что постройки оказались на территории, предназначенной к сносу. К жилищному голоду добавился кредитный голод. «Красная черта» внесла свой вклад в расширение зоны домов, заброшенных их хозяевами.
Теоретически люди, выселенные из домов в связи со сносом трущобных кварталов, должны были быть переселены в новые, субсидируемые жилые дома. Если только (и до тех пор пока) их доходы отвечали установленному стандарту. Действительность обычно оказывалась иной. Планировочные шаблоны и архитектурная мода того времени настаивали на желательности свободных, открытых пространств между домами. Поэтому в новых постройках было меньше квартир, чем в уничтоженных домах. Между отселением из прежних домов и завершением строительства новых могло пройти несколько лет. В тот период, когда жилой фонд сокращался в объёме, а не возрастал, для отселения нередко использовали районы, очерченные «красной чертой», а то и просто заброшенные строения. Отселённых помещали туда как временное население второго сорта, что вело к ускоренному разрушению и построек, и сообществ — физическому и социальному.