Когда я возвращаюсь домой с работы, балет достигает крещендо. Это время роликовых коньков, ходуль, трехколесных велосипедов, игр в укрытии, которое даёт крыльцо, в крышечки от бутылок и в пластмассовых ковбоев; время сумок и пакетов, зигзагами двигающихся от аптеки к фруктовой палатке, а оттуда в мясной магазин; время, когда принаряженные старшеклассницы останавливаются спросить тебя, не виднеется ли бретелька от комбинации, хорошо ли смотрится воротничок; время, когда красивые девушки выходят из автомобилей «Эм-Джи»; время, когда мимо едут пожарные машины; время, когда ты непременно встретишь всех, кого знаешь из обитателей Гудзон-стрит. Когда темнота сгущается и мистер Хэлперт снова приковывает тележку к двери подвала, балет продолжается при искусственном освещении, завихряясь, перетекая туда-сюда, но набирая силу под яркими огнями «Пиццы Джо», баров, кулинарии, ресторанов и аптеки. Рабочие ночных смен останавливаются у кулинарии купить молока и кусок салями. Вечером, конечно, поспокойнее, чем днём, но улица не утихает и балетный спектакль не прекращается.
Балет глубокой ночи и его стадии я лучше всего знаю по своим былым пробуждениям далеко за полночь, когда внимания к себе требовал ребёнок. Укачивая его в темноте, я видела тротуарные тени и слышала тротуарные звуки. Большей частью ночью звучит весёлая скороговорка — остаточные обрывки вечеринок; а часа в три утра может раздаться пение, очень даже неплохое, кстати. Иногда слышатся резкие, злые голоса, или горестный плач, или — ох, рассыпались бусы! — звуки суматошного поиска на тротуаре. Однажды ночью молодой человек выкрикивал грязные ругательства в адрес двух девиц, которых он, судя по всему, подцепил и которые не оправдали его ожиданий. Открылись двери, вышедшие встали — не подходя слишком близко — насторожённым полукругом в ожидании полиции. Из окон высунулись головы, зазвучали мнения: «Пьяный… Чокнутый… Вот она, молодёжь из пригородов..» [5]
Сколько людей находится на улице глубокой ночью, невозможно понять, пока что-нибудь не созовёт их в одну точку, например волынка. Кто был этот волынщик и почему он выбрал именно нашу улицу, я понятия не имею. Просто однажды февральской ночью он вдруг заиграл, и, словно по военному сигналу, редкие случайные людские перемещения по тротуару вдруг обрели направление. Стремительно, бесшумно, как по мановению волшебной палочки образовался небольшой кружок, в центре которого звучал задорный шотландский мотив, приглашавший в пляс. На тёмном тротуаре можно было различить и танцоров, и слушателей, но сам волынщик оставался почти невидим: его воодушевление выражала одна лишь музыка. Это был очень низенький человечек в простом коричневом пальто. Когда он доиграл и стушевался, танцевавшие и просто стоявшие зааплодировали, и к их аплодисментам присоединилась галёрка — полдюжины из сотни окон, выходящих на Гудзон-стрит. Затем окна закрылись, и маленькая толпа растворилась в хаотических движениях ночной улицы.
Незнакомцев, приходящих на Гудзон-стрит, — наших союзников, чьи глаза помогают нам, туземцам, поддерживать на ней порядок, — так много, что кажется, будто день ото дня это все новые и новые люди. Так это или нет — не знаю, да это и не важно. Скорее всего, так. Когда Джимми Роган, разнимая подравшихся приятелей, упал на стеклянную витрину, разбил её и едва не потерял руку, из бара «Идеал» вышел незнакомец в старой футболке и быстро, умело наложил жгут, чем, по словам врачей, спас парню жизнь. Никто не помнил, чтобы этот человек бывал здесь раньше, и никто не видел его потом. В больницу позвонили вот как: женщина, сидевшая на крылечке рядом с местом происшествия, побежала к автобусной остановке, молча выхватила десятицентовик из ладони незнакомца, который, дожидаясь автобуса, уже приготовил пятнадцать центов на билет, и помчалась в «Идеал» к телефонной будке. Незнакомец бросился за ней и предложил остальные пять центов. Никто не помнил, чтобы он бывал здесь раньше, и никто не видел его потом. Если ты встречаешь на Гудзон-стрит одного и того же незнакомца три-четыре раза, ты начинаешь ему кивать. Это уже почти знакомство — чисто уличное, разумеется.
Я изобразила ежедневный балет на Гудзон-стрит более темпераментным, чем он есть, потому что, когда пишешь, ускоряешь время. В действительности все обстоит несколько иначе. Всегда, разумеется, что-нибудь да происходит, балет никогда не останавливается совсем, но общее впечатление от спектакля мирное, общий его темп довольно-таки неторопливый. Те, кто хорошо знает такие оживлённые городские улицы, поймут меня. Те, кто не знает, боюсь, в любом случае будут представлять их себе не совсем верно — как авторы старинных изображений носорогов, сделанных по рассказам путешественников.
На Гудзон-стрит, как и в бостонском Норт-Энде, как и во всех других наполненных жизнью частях крупных городов, мы не лучшие «специалисты» по поддержанию безопасности на тротуарах, чем жители незрячего города, пытающиеся поддерживать перемирие между враждебно настроенными «полянами». Мы — счастливые обладатели такого устройства городской жизни, при котором благодаря множеству обращённых на улицу глаз поддержание уличного спокойствия становится сравнительно простым делом. Но само это устройство отнюдь не простое, в него входит ошеломляющее количество элементов. Большей частью эти элементы имеют тот или иной специализированный характер. Но, соединяясь, они оказывают на уличную жизнь общее, отнюдь не специализированное воздействие. В этом — сила таких городских участков.
Реформаторы давно обратили внимание на горожан, болтающихся на многолюдных перекрёстках, проводящих время в кондитерских и барах, потягивающих газировку на крылечках, и вынесли суждение, суть которого сводится к следующему: «Это никуда не годится! Если бы у этих людей были приличные жилища и более уединённые или тенистые участки при них, они не торчали бы на улице!»
В этом суждении отражено глубокое непонимание жизни больших городов. Это все равно что прийти в отель на торжественный банкет и сделать вывод, что, будь у этих людей жены, умеющие готовить, они с меньшими затратами устраивали бы вечеринки дома.
Смысл торжественного банкета и социальной жизни городских тротуаров именно в том, что они носят публичный характер. Они сводят вместе людей, не знающих друг друга частным, интимным образом и в большинстве случаев не желающих знать.
Никто в большом городе не может и не хочет держать дом открытым для всех и каждого. Однако если бы интересные, полезные и важные контакты между горожанами свелись к близким знакомствам, пригодным для частной жизни, город очень много потерял бы. В городах живёт масса людей, с которыми для вас, для меня и для любого другого человека некоторая степень контакта полезна и приятна; но слишком тесного сближения с ними вы не хотите. И они не хотят слишком тесного сближения с вами.
Говоря о безопасности на городских тротуарах, я упомянула о том, как важно, чтобы в мозгу позади глядящих на улицу глаз жила почти бессознательная убеждённость в общей поддержке со стороны улицы в критической ситуации — например, когда гражданину приходится решать, брать или не брать на себя ответственность в противостоянии варварству или в защите незнакомого человека от нападения. Для этой убеждённости есть хорошее слово: доверие. Доверие человека городской улице складывается с течением времени из множества мелких публичных контактов на тротуарах. Его источник — то, что люди заглядывают в бар выпить пива, получают добрый совет от бакалейщика и дают добрый совет продавцу газет, обмениваются мнениями с другими покупателями в булочной, кивают двум знакомым мальчикам, пьющим газировку на крыльце, разглядывают девочек, дожидаясь, пока позовут обедать, делают замечания детям, узнают о вакансии у продавца скобяных изделий, занимают доллар у аптекаря, умиляются новорождённому и выражают сочувствие по поводу выцветшего пальто. Обычаи разнятся: в одних частях города люди обсуждают своих собак, в других — своих квартирных хозяев.