На этом время, отпущенное узким руководством самому себе на формирование высших органов власти, истекло. Из двадцати пяти должностей министров семнадцать так и остались вакантными. А.Ф. Горкин, еще не знавший о том, что он уже не секретарь, а заместитель секретаря ПВС СССР, счел проблему легкоразрешимой за день-другой. А потому днем 5 марта направил Маленкову предложение созвать сессию советского парламента уже 8 марта . Однако глава правительства рекомендацию отклонил, и не из-за того, что сомневался в возможности успеть заполнить свободные министерские посты. Для него вопрос заключался в ином. Ведь кроме утверждения правительства в полном составе, на сессии следовало принять давно составленный министром финансов А.Г Зверевым, даже согласованный, бюджет страны на текущий год. А здесь-то и таилось то препятствие, которое предстояло преодолеть Маленкову.
На сутки позже, чем было условлено первоначально, в 20 часов 5 марта, в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца открылось непривычное по названию «совместное заседание Пленума ЦК, Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР». На него сумели прибыть практически все приглашенные. Из 236 человек отсутствовали лишь четырнадцать, в основном те, кто находился за границей: еще числившийся министром иностранных дел А.Я. Вышинский, посол в Великобритании А.А. Громыко, посол в США Г.Н. Зарубин, посол в КНР А.С. Панюшкин, шеф-редактор газеты Информбюро «За прочный мир, за народную демократию», выпускавшейся в Бухаресте, М.Б. Митин, главнокомандующий советскими оккупационными войсками в Германии В.И. Чуйков, некоторые другие, а также Булганин, дежуривший в тот момент в Волынском, на «ближней даче» .
Первым выступил министр здравоохранения А.Ф. Третьяков. Своей информацией о продолжавшем ухудшаться состоянии здоровья Сталина он подготовил инертную, приученную к полному послушанию и слепому повиновению собранную в зале массу — высшее звено аппарата — к тому, что от нее и требовалось — высказать полную и единодушную поддержку того, что вслед за тем изложил в необычайно краткой речи Маленков.
«Все понимают, — сказал он, — огромную ответственность за руководство страной, которая ложится теперь на всех нас. Всем понятно, что страна не может терпеть ни одного часа перебоя в руководстве. Вот почему Бюро Президиума Центрального Комитета партии созвало настоящее совместное заседание… Поручило мне доложить вам ряд мероприятий по организации партийного и государственного руководства». И далее он, снова сославшись на поручение Бюро, весьма необычно обосновал необходимость предлагаемых реорганизации и кадровых перестановок: «Обеспечение бесперебойного и правильного руководства всей жизнью страны… требует величайшей сплоченности руководства, недопущение какого-либо разброда или паники» .
Что же скрывалось за столь странным для повседневной партийной риторики силлогизмом Маленкова?
Посылка в нем ни у кого не могла вызвать ни малейшего возражения. В любой стране с любой системой правления при подобных чрезвычайных обстоятельствах прежде всего необходимо сохранить непрерывность функционирования системы управления. Естественное право преемственности власти должно вступать в силу автоматически, по старому и непреложному правилу: «Король умер, да здравствует король!» И чем быстрее проходит такая смена, тем спокойнее, а следовательно, и лучше для страны, народа. Гораздо сложнее для понимания стал вывод, точнее, требование «величайшей сплоченности» отнюдь не партии в целом, не народа и партии, что было бы привычным, не нуждавшимся в объяснении, а именно «руководства». Участникам заседания такой призыв следовало воспринимать не иначе, как констатацию того, что власть предержащие еще не достигли обязательной «сплоченности», строгого соблюдения иерархического порядка подчиненности, общего признания высших, рассматриваемых каждым из них в то же время как личные, одних и тех же интересов.
В еще большей степени должна была насторожить зал вторая часть этого требования — «недопущение какого-либо разброда или паники». Приходилось гадать, о каком конкретно «разброде» в руководстве идет речь, в чем он заключается и к чему может привести. Да еще и припоминать, что слово «паника», как видно, не случайно уже присутствовавшее в правительственном сообщении, прежде появлялось в партийно-государственных заявлениях только раз — в памятной всем речи, произнесенной Сталиным 3 июля 1941 года. Слово, отразившее, как мы теперь знаем, в первые дни войны растерянность самого вождя. Вынужденное его смирение с тем, что верные соратники, ближайшее окружение — все те же Молотов, Берия и Маленков, — по своей инициативе образовали Государственный комитет обороны, взявший на себя всю полноту власти, всю ответственность за судьбы страны, заменивший и ПБ, и СМ СССР.
Но сразу же аудитории, которой не дали времени осознать сказанное Маленковым, понять смысл происходившего, зачитали и предложили одобрить проект постановления, который являлся результатом с таким трудом достигнутой узким руководством договоренности. Собравшимся предложили поддержать реорганизацию, которая на деле оказывалась простым переименованием, и кадровые перестановки, не содержавшие ни одной новой фамилии. Не вызвало ни у кого ни возражения, ни удивления даже то, что о партии речь шла не в начале, а в конце, в последних пяти из семнадцати пунктов проекта. Подчеркнуто второе место КПСС во властных структурах собравшиеся восприняли спокойно. Сказался профессиональный, ставший второй натурой конформизм, позволявший сохранять должности и подниматься, ступень за ступенью, по бюрократической лестнице, именовавшейся номенклатурой.
Заседание успели провести как нельзя вовремя. Всего через час с небольшим после его окончания из Волынского пришло сообщение: Сталин скончался. Но именно эта весть, которую ждали, заставила скорректировать все последующие действия, не информировать пока население о принятых решениях, а срочно подготовить «Обращение ЦК, Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза». В Обращении, разумеется, сообщалось о смерти вождя со всем традиционным для подобных случаев перечислением заслуг покойного, что, однако, заняло лишь первую треть текста. Большая же часть Обращения стала первым программным заявлением нового узкого руководства.
Исходило оно из давно ставшего обязательным постулата, согласно которому советский народ «питает безраздельное доверие» к партии, «проникнут горячей любовью» к ней и «неуклонно следует политике, вырабатываемой» ею. Далее четко, по пунктам формулировались те положения, которые следовало рассматривать как принципиальные основы курса правительства.
Подчеркнуто главным, ибо было поставлено на первое место, объявлялось «дальнейшее улучшение материального благосостояния всех слоев населения… максимальное удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества». Затем отмечалась необходимость заботы об обороноспособности страны, констатировалось, что «партия всемерно укрепляет Советскую Армию, Военно-Морской Флот и органы разведки». Потом шла речь о внешней политике, которая должна была оставаться политикой «сохранения и упрочения мира, борьбы против подготовки и развязывания новой войны… сотрудничества и развития деловых связей со всеми странами». Завершилась программная часть Обращения подтверждением верности пролетарскому интернационализму, выражающемуся в братской дружбе с народами КНР, стран народной демократии, в дружеских связях с трудящимися капиталистических и колониальных стран .