Проекты доклада Молотова и указов ПБ рассмотрело 26 января, пленум — 27 января , а Верховный Совет СССР — 1 февраля. При этом необходимость предложенных мер открыто мотивировалась результатами политического, экономического и культурного развития союзных республик. Подчеркивалось: «В этом нельзя не видеть нового важного шага в практическом разрешении национального вопроса в многонациональном советском государстве, нельзя не видеть новой победы нашей ленинско-сталинской национальной политики» — и объяснялось, что расширение прав союзных республик скажется на укреплении не только их самих, но и союзного государства . Лишь выступая на пленуме, Молотов позволил себе откровенность. «Это очевидно, — сказал он, — будет означать увеличение рычагов советского воздействия в других государствах. Это будет также означать, что участие и удельный вес представительства Советского Союза в международных органах, конференциях, совещаниях, международных организациях усилится. Это будет также означать большие возможности в деле развития наших международных связей, при подготовке тех или иных выступлений по международным вопросам или при предварительном выяснении, не обязательно от имени Советского Союза, а через другие каналы, через каналы республик, тех или иных мнений или точек зрения других государств» .
Возможность приступить к осуществлению такого плана предоставилась лишь полгода спустя, на конференции в Думбартон-Оксе. 31 августа 1944 г. во время переговоров по конкретным вопросам создания ООН глава делегации СССР А.А. Громыко впервые заявил госсекретарю США К. Хэллу, что «союзные советские республики должны быть в числе инициаторов создания организации безопасности». Реакция США, хотя и весьма уклончивая, последовала незамедлительно. Уже на следующий день Рузвельт в очередном послании Сталину предложил: «Если отложить в настоящее время этот вопрос, то это не помешает тому, чтобы он был обсужден позднее, как только будет создана Ассамблея. Ассамблея имела бы к тому времени все полномочия для принятия решения» .
Почти полтора года напряженного ожидания обернулись вынужденным бездействием именно тогда, когда еще относительно легко можно было пресечь на корню существовавшие в западных регионах откровенно националистические тенденции, решительно воспрепятствовать их укреплению и срастанию с вооруженным пронемецким сепаратизмом. Связанное по рукам необходимостью постоянно и неуклонно подтверждать провозглашенную, но остававшуюся весьма призрачной самостоятельность союзных республик, узкое руководство лишило себя возможности своевременно и открыто начать борьбу со всеми проявлениями национализма, в том числе и в чисто идеологической сфере. Оно осознавало, что любые действия в этом направлении могут быть использованы США и Великобританией, интерпретированы ими как веское доказательство отсутствия даже номинальной суверенности республик, претендовавших на членство в ООН.
Вместе с тем на складывавшуюся весьма непростую ситуацию значительное воздействие оказывали и другие факторы. Во-первых, федеральная структура СССР. Ведь уже само по себе существование союзных национальных республик со всей их атрибутикой — гербами, флагами, гимнами, правительствами, «государственными» языками, а с февраля 1944 г. еще и с юридической возможностью создавать собственные армии, вступать с другими государствами в прямые дипломатические отношения, предопределяло обязательное возникновение именно того, что на языке официальной пропаганды называлось «национализмом».
Не отказавшись от национального признака как основы любой формы советской государственности, узкое руководство не могло ликвидировать и ту почву на которой произрастал национализм, не имело права открыто провозглашать установки, которые воспринимались бы как проявление и насаждение унитарных тенденций. Оно вынуждено было уклоняться от любых призывов, указаний, тем более — в форме постановлении ЦК, то есть от подчеркивания в них решающей для истории страны роли лишь одной из шестнадцати союзных республик — Российской Федерации и значения ее ядра — русского народа. Словом, от всего того, что непременно спровоцировало бы в сложившихся условиях дальнейшее, и притом уже повсеместное, усиление национализма. Это трактовалось бы на местах как русификаторство.
Во-вторых, в весьма значительной степени влияла на ситуацию и та политика по отношению к союзным республикам, которая проводилась все послереволюционные годы, но особенно — после принятия новой Конституции. Политика, которая должна была убедительно, наглядно подтвердить «торжество ленинско-сталинского решения национального вопроса». Это выражалось не только в использовании национальных языков в делопроизводстве, преподавании в школах и вузах, но и в настойчивом подчеркивании «небывалого расцвета» национальных культур, принимавшего весьма разнообразные формы.
Во всех без исключения союзных республиках открылись национальные драматические, оперно-балетные театры со своим подчеркнуто национальным репертуаром, создаваемым, однако, преимущественно российскими драматургами и композиторами; были образованы республиканские творческие союзы, членами которых в массе являлись деятели литературы и искусства, переехавшие из Москвы, Ленинграда, других городов РСФСР. На Украине, в Белоруссии, Грузии, Армении, Азербайджане работали собственные киностудии. Помимо уже существовавших украинской, белорусской, грузинской академий наук, в 1943 г. (!) они были образованы еще и в Узбекистане и Армении. Все это, естественно, вело к заведомо преждевременному, искусственному формированию национальной интеллигенции.
Та же, в свою очередь, недостаточно образованная, не имеющая должного профессионального опыта, не располагавшая хоть какими-либо реальными достижениями, могла подтверждать свое существование только при строгом соблюдении одного непременного условия — создания и применения для себя особых, откровенно заниженных по сравнению с общими критериев оценки своего творчества. Ну а последние были возможны лишь при условии признания в каждой союзной республике фактического приоритета национального языка в ущерб общегосударственному, русскому, что и исключало возможность беспристрастного, объективного сравнения. Такое положение неизбежно, естественно становилось той питательной средой, в которой вызревали ростки национализма, усиливались центробежные силы, скрытно приводило к ослаблению единства и прочности СССР.
Складывавшаяся ситуация оставляла для узкого руководства лишь два выхода: либо противопоставлять национализму интернационализм, либо сепаратистским тенденциям — идею унитарного, «единого и неделимого», «нерушимого» Советского Союза. Но первый путь уже был отвергнут той реальностью, которая возникла в процессе реформирования партий, ликвидации Коминтерна. Невозможным — из-за острейшей нужды в дополнительных голосах в ООН — оказывался и второй. Вот отсюда и та смысловая недоговоренность, как бы незавершенность, которая оказалась характерной для постановлений ЦК ВКП(б) о литературно-художественных журналах и украинского ЦК — о Довженко. Мозговой центр партаппарата, УПиА, вынужден был искать принципиально иное решение.
Весьма приблизительно, пунктирно оно обозначилось уже в марте 1944 г. в «Плане деятельности» УПиА «по улучшению пропагандистской и агитационной работы партийных органов». Предполагалось противопоставить национализму… преимущества социалистического строя. А первой попыткой теоретически обосновать такое положение стало постановление «О недостатках научной работы в области философии», утвержденное ПБ 1 мая. Формальным поводом для его принятия послужил выход в свет трехтомной «Истории философии». Однако основным смыслом документа явились отнюдь не тривиальные, вряд ли несшие нечто новое утверждения вроде «материалистическая диалектика Маркса по своей сути противоположна идеалистической диалектике Гегеля», а иное. То, что крылось за критикой авторов капитального труда, «обошедших молчанием» «реакционные рассуждения о германском народе как «народе избранном», «тезис Гегеля о необходимости систематической колонизации других народов» .