Сегодня все еще нельзя однозначно ответить на вопрос, был ли прав Генри Кессиди, утверждавший, что здоровье Сталина серьезно ухудшилось в конце 1944 г. Зато бесспорно другое. За всеми перемещениями на вершине власти стоял тогда не кто иной, как Иосиф Виссарионович, и, судя по всему, отстаивал при этом отнюдь не государственные, а сугубо личные интересы, стремился таким образом восстановить авторитет, прежнее положение лидера ради одного — проведения именно своего, действительно умеренно-консервативного курса, как предполагал Кессиди и как доказало будущее. Ну а добиваться этого, если исходное предположение верно, Сталину позволили два обстоятельства.
Прежде всего, продолжавшееся успешное наступление Красной Армии, почти полное освобождение страны — части вермахта оставались только в «Курляндском котле», в Западной Латвии, занятие значительных территорий в Европе — полностью Румынии, Болгарии, восточных районов Польши и Югославии, вступление в Венгрию. Стремясь снять с себя вину за неподготовленность СССР к войне, сублимировать собственные страх и отчаяние, порожденные катастрофой в июне 1941 г., Сталин непременно должен был делать все возможное для отождествления побед с собственной ролью в руководстве Красной Армии как председателя ГКО, как Верховного Главнокомандующего. Он должен был настойчиво убеждать и себя, и всех в том, что успехи советских войск неразрывно связаны только с ним. Поэтому он принял, хотя и был сугубо гражданским человеком, звание маршала — 6 марта 1943 г., после завершения Сталинградской битвы. Не отказался он 28 июля 1944 г., когда практически завершилось изгнание врага из страны, и от ордена Победы, посчитал все эти знаки доблести и геройства честно заслуженными.
Во-вторых, на действия Сталина, а вместе с тем и на его самооценку не менее сильно могли повлиять и столь же блестящие успехи советской дипломатии. В меньшей степени — вывод из войны без излишних боев и жертв Финляндии, Румынии, Болгарии, в несоизмеримо большей — соглашение поначалу только с Черчиллем, а затем уже и с Рузвельтом о самом важном для СССР — обеспечении национальных интересов, национальной безопасности после победы. Вероятно, он представлял, чего также нельзя исключать, что достигнутое во время встречи на высшем уровне является его личной заслугой. Наконец, решающим здесь обязательно должно было стать и общее признание его, Сталина, законным членом «большой тройки», наравне с британским премьером и президентом США, то есть признание тем самым главою одной из трех великих держав мира.
Вместе с тем при поиске объяснений происходившего не следует забывать и о чисто человеческой черте — гордыне, об унижении, испытанном Сталиным 30 июня 1941 г., когда его заставили согласиться с созданием ГКО, с разделом власти с Молотовым, Берия, Маленковым, людьми, хотя и полностью лояльными ему, но далеко не во всем разделявшими его взгляды, его планы на ближайшее и отдаленное будущее. Вполне возможно, что Иосиф Виссарионович опасался несогласия Молотова с решительным отказом от революционно-интернационального курса, что могло быть расценено Молотовым выражением если и не контрреволюционных, то, во всяком случае, ревизионистских взглядов, сползанием на позиции оппортунистической социал-демократии. Мог опасаться Сталин и Берия, скорее всего, возражавшего бы против дальнейшего усиления унитаризма, умаления практических прав национальных союзных республик, низведения их до уровня областей, краев. Нельзя исключить и того, что серьезные расхождения могли обнаружиться у Сталина и с Маленковым, твердым и последовательным сторонником быстрейшего свертывания после победы оборонной промышленности, как это показали все последующие события.
Уверен Сталин мог быть только в тех, кого именно он выдвинул, надежно оградив своим именем, постоянной и неуклонной поддержкой. В «молодых» — Вознесенском, Булганине, Косыгине, которым еще предстояло оправдать доверие вождя безоговорочной поддержкой при всех возможных разногласиях в узком руководстве. В «старых» — Андрееве, Жданове, Микояне, Швернике, уже доказавших, и не раз, верность и преданность лично ему, Сталину. В тех, кто, «молодой» или «старый» — безразлично, являлся «управляемым», не желал, да и не мог выдвигать собственные, оригинальные идеи и планы.
Трудно сомневаться в том, что именно эти причины и обусловили прежде всего кадровые перестановки в узком руководстве, приведшие к новому балансу сил, к усилению позиции Сталина. Столь же уверенно можно говорить и о том, что умеренно-консервативный курс, по выражению Кессиди, получил воплощение в результате кропотливой работы, Г.Ф. Александрова и возглавляемого им УПиА, по формированию и закреплению принципиально новых идеологических ориентиров; по созданию новой оси координат, призванной разделять население СССР не по старому принципу — на сторонников и противников социализма, «белых» и «красных», а на «патриотов» и «космополитов», под которыми, используя непривычный еще эвфемизм, тогда подразумевали националистов, в равной степени и сепаратистов на западных землях, и тех, кто выступал за сохранение прав союзных республик.
Сталин важнейшую, если не единственную конечную цель войны видел в надежном ограждении страны от потенциальной угрозы со стороны милитаристской Германии, которая должна была, по его мнению, сохраниться и после ее разгрома, даже в самом ближайшем, обозримом будущем. Еще в Тегеране он уверенно заявлял: «Германия может скоро восстановиться. Для этого ей потребуется всего 15—20 лет. Какие бы запреты мы ни налагали на Германию, немцы будут иметь возможность их обойти… Поэтому Германия снова восстановится и начнет агрессию» . Полагая так, Иосиф Виссарионович основывался на горьком опыте прошлого, а выход искал прежде всего в международном признании новых границ с Польшей, в превращении этой страны в надежного и верного союзника. И лишь затем, во вторую очередь, пытался добиться максимальных репараций, которые следовало взыскать с поверженного противника для восстановления народного хозяйства СССР, а также принятия членами ООН нескольких союзных республик, чьи голоса до некоторой степени обеспечили бы отстаивание советских предложений в создаваемой всемирной организации.
Но именно эти-то вопросы и оказались наиболее сложными, крайне спорными и уже на предварительной стадии выявили расхождение взглядов Черчилля, Рузвельта — с одной стороны и Сталина — с другой. И если по второму и третьему вопросам еще можно было надеяться на компромисс, то первый, польский, вернее — признание легитимности люблинского правительства Объединенными нациями, грозил стать камнем преткновения на пути достижения согласия, обещал омрачить и без того уже далеко не безоблачные отношения Москвы с Вашингтоном и Лондоном, повлиять в худшую сторону на результат обсуждения всего круга проблем, которые предстояло рассмотреть в Крыму.
Еще 30 декабря 1944 г., за месяц до встречи в Ялте, Рузвельт настойчиво рекомендовал Сталину отказаться от безоговорочной поддержки ПКНО и Осубки-Моравского. «Я всегда считал, — писал американский президент, — что г-н Миколайчик, как я убежден, искренне стремится к решению всех вопросов, остающихся не решенными между Советским Союзом и Польшей, является единственным польским деятелем на примете, который, кажется, может обеспечить подлинное решение трудного и опасного польского вопроса». Не скрывал своей заинтересованности в том же и Черчилль. Более того, он готов был в любую минуту оказать на Сталина необходимое давление вместе с Рузвельтом. Черчилль сообщал Рузвельту 31 декабря: «Мы, конечно, направим послание в поддержку Вашего, как только вы скажете, что это будет полезным» .