Очередная сессия СМИД, проходившая в Париже с 25 апреля по 15 мая, а затем, после перерыва, еще и с 15 июня до 12 июля 1946 г., была призвана завершить, максимально сблизив позиции трех великих держав, обсуждение проектов мирных договоров с пятью странами — бывшими сателлитами нацистской Германии. Однако проходила она далеко не так гладко, как того можно было бы ожидать после декабрьского московского совещания. Противоречия между США и Великобританией, с одной стороны, и СССР — с другой, не только не сгладились, но предельно обострились, дошли до такой степени, что, комментируя итоги первого раунда заседаний, Молотов — несомненно с одобрения всего узкого руководства — открыто признал появившуюся тенденцию. «Бросалось в глаза, — отметил он на пресс-конференции 27 мая, — что американская и британская делегации действовали обыкновенно в порядке сговора между собой». Не преминул подчеркнуть Вячеслав Михайлович в этой связи и другое: «Советский Союз сделал ряд шагов навстречу общему соглашению».
Некоторая уступчивость Молотова диктовалась стремлением Москвы во что бы то ни стало достичь главной цели: международными соглашениями зафиксировать новую западную границу страны с Финляндией и Румынией, а также с Венгрией — по появившейся после передачи Чехословакией по договору от 29 июня 1945 г. Закарпатской области СССР. Ведь не исключалось, что в случае неуспеха переговоров США и Великобритания могут перенести обсуждение территориальной проблемы на мирную конференцию, в которой должны были участвовать не три, а двадцать одна страна и где все оставшиеся открытыми вопросы решались бы с помощью голосования, а не достижением консенсуса.
В Париже советская делегация отказалась пойти на компромисс только при обсуждении проекта договора с Италией, не уступала, главным образом, по трем позициям — судьба итальянских колоний, Триест (Юлийская краина) и репарации — по следующим причинам. Первая рассматривалась Москвой как возможная компенсация оказавшейся явно бесперспективной проблемы Черноморских проливов. Поэтому Молотов предлагал передать под опеку одного СССР или его и Италии совместно североафриканскую Триполитанию (ныне часть Ливии), честно объясняя коллегам: «Это имело бы большое значение для советских торговых судов на путях Средиземного моря». СССР полагал, что три великие державы, воевавшие с Италией, вправе разделить между собой опеку над всеми ее заморскими территориями, а не отдавать их под управление, сопровождаемое военной оккупацией одной Великобритании либо той и США. Триест послужил яблоком раздора по другой причине. Югославия, новый союзник СССР, категорически настаивала на передаче ей этого стратегически важного порта на Адриатике, вблизи Венеции. Величина репараций — как итальянских, так, впрочем, и германских — для Москвы оставалась, вместе со сроками их выплат, жизненно важной, ибо от нее напрямую зависели и восстановление, и модернизация народного хозяйства.
Все сильнее ощущая потерю Советским Союзом роли великой державы, Молотов попытался воззвать к чувствам Бирнса и Бевина. С затаенной болью и обидой он напомнил им: «Советское государство, вынесшее на себе главную тяжесть борьбы за спасение человечества от тирании фашизма, по праву занимает теперь такое положение в международных отношениях, которое отвечает интересам равноправия больших и малых стран в их стремлении к миру и безопасности» . Призыв оказался тщетным. О прошлом все уже забыли — окончательно.
Едва удалось достичь в ходе второго раунда парижского СМИД максимально возможного, но без ущерба интересам Советского Союза, сближения позиций трех держав, как сразу же возникло новое осложнение. Открывшаяся 29 июля 1946 г. Парижская мирная конференция занялась обсуждением злосчастного для Кремля вопроса: как следует принимать решения — простым или квалифицированным большинством. На целый месяц делегаты погрузились, как это уже было в Сан-Франциско, в жаркие и далеко не бессмысленные дебаты. США и Великобритания настаивали на простом большинстве, что гарантировало прохождение именно их вариантов проектов. СССР требовал принимать решение квалифицированным большинством, то есть в две трети, ибо только такая процедура могла позволить сопротивляться натиску англо-американского блока с помощью своих трех голосов — СССР, УССР, БССР, еще трех — своих союзников Польши, Чехословакии и Югославии, а также с расчетом на поддержку Индии и Эфиопии. В общей сложности восемь голосов срабатывали лишь при принятии решения квалифицированным большинством. Споры по этому поводу оттянули начало конкретной работы, превратили конференцию в арену словесных состязаний, в которых играли роль не смысл, не факты, а эмоции, и привели к тому, что завершать подготовку мирных договоров пришлось на порожденной этими противоречиями сессии СМИД в Нью-Йорке в ноябре — первой половине декабря.
Происходившее отнюдь не способствовало восстановлению прежнего единства трех великих держав, к чему стремился Кремль, притом весьма настойчиво и упорно. Отношения между ними продолжали ухудшаться, достигнув очередного отрицательного пика осенью.
9 сентября госсекретарь США Джеймс Бирнс, выступая в Штутгарте на совещании руководящих сотрудников американской военной администрации и премьер-министров трех земель американской зоны оккупации, высказал довольно странный взгляд на решение германского вопроса. Он заявил, что американский народ хотел бы возвратить немецкому народу власть в его стране. Бирнс недвусмысленно дал понять, что США не допустят, чтобы Германия оказалась вассалом иностранной державы или попала под иго внутренней или зарубежной диктатуры. Остановился госсекретарь и на территориальной проблеме, в принципе согласился с возможностью присоединения Саара к Франции, но выразил сомнение в праве Польши считать уже своими навсегда восточногерманские земли. Он указал, что пока они — лишь зона польской оккупации, а окончательно их судьба решится при подписании мирного договора. Заодно Бирнс впервые признал существование военного соревнования между Востоком и Западом.
С чисто правовой точки зрения позиция Джеймса Бирнса выглядела безупречно. Действительно, только мирный договор должен был установить окончательно новые границы Германии. Но столь же очевидным являлось и иное: при подготовке такого договора, работа над которым еще и не начиналась, даже на самой будущей мирной конференции соединенные Штаты вполне могут пересмотреть Потсдамские соглашения, вновь сделать их предметом острых споров, подкрепляя свою позицию устойчивым большинством голосов. И если в силу такого поворота событий Польша вдруг лишится обретенных ею западных земель, то рухнет и та принципиальная основа, которая позволила, да еще с огромным трудом, добиться от Варшавы отказа от восточных земель в пользу Советского Союза.
Москва отреагировала незамедлительно. Первым выступил Молотов. Спустя несколько дней он дал интервью корреспонденту Польского агентства печати, однозначно заявив: «Историческое решение Берлинской конференции о западных границах Польши никем не может быть поколеблено. Факты же говорят о том, что сделать это теперь уже просто невозможно. Такова точка зрения советского правительства» .
Другой, скрытный аспект речи Бирнса затронул Сталин. Отвечая 17 сентября на вопросы корреспондента лондонской «Санди таймс» Александра Верта, он коснулся более серьезных, глобальных проблем. Во-первых, военного соперничества Востока и Запада и возможности перерастания его в войну. «Я не верю в реальную опасность "новой войны", — сказал Иосиф Виссарионович. — О "новой войне" шумят теперь главным образом военно-политические разведчики и их немногочисленные сторонники из рядов гражданских чинов. Им нужен этот шум хотя бы для того, чтобы… запугать призраком войны некоторых наивных политиков из рядов своих контрагентов и помочь таким образом своим правительствам вырвать у контрагентов побольше уступок… Нужно строго различать между шумихой о "новой войне", которая ведется теперь, и реальной опасностью "новой войны", которой не существует в настоящее время».