В Советском Союзе вся кампания по засадкам кукурузы, как и многое другое, была доведена до абсурда. Однако сколько бы анекдотов ни рассказывали, если посмотреть непредвзято, у кукурузы в СССР была нормальная судьба внедрения нового продукта. Когда Екатерина II начала вводить в обиход картошку, были многочисленные бунты, и картошке потребовалось полтора века для того, чтобы она стала популярной культурой. Сегодня, кроме городских людей, далеких от земли, о кукурузе уже никто в насмешливых тонах не говорит. В любом фермерском хозяйстве, где выращивают скот, его кормят кукурузой.
Еще одним ключевым моментом хрущевского времени был, конечно, Карибский кризис. Куба стала для Советского Союза тем же, чем был Западный Берлин для Соединенных Штатов – маленьким бесполезным клочком земли на глубоко враждебной территории, который надо было защищать, чтобы не потерять лицо. СССР и США жили в то время по правилам, записанным Джоном Фостером Даллесом, на грани войны. И главное было – эту грань не перейти. По завершении Карибского кризиса Хрущев все же добился важных результатов – американцы не напали на Кубу и де-факто признали Советский Союз равным себе.
А главное – это был последний пиковый кризис, причем именно потому, что Советский Союз был признан равным. Потом была вьетнамская война, была афганская война, но игра шла уже по другим правилам, и мир на грани ядерной войны больше не оказывался.
«Либо вы смиряетесь с тем, что вами кто-то будет командовать, либо вы доказываете свое равенство. А тогда вы рискуете! Я считаю, что кубинский кризис – это пример очень грамотно проведенной операции политически, в военном плане и в плане разведки. Американцы узнали обо всем этом почти тогда, когда Хрущев собирался объявить сам, что ракеты стоят на Кубе».
Сергей Хрущев в эфире «Эха Москвы»
Насколько у Хрущева получались его реформы и был ли от них толк? Ответить можно по-разному, но важно понимать, что реформа – это не смена вывески, это не смена названия улицы или города. Она должна идти постепенно, шаг за шагом, в течение продолжительного времени, а Хрущев свои реформы едва успел начать. Неизвестно, что было бы, продолжи его преемники тот же путь развития и заверши они начатые реформы. Может быть, и сегодня существовал бы Советский Союз, но с рыночной экономикой и многопартийной системой [31] .
«Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне».
Иосиф Бродский в беседе с Петром Вайлем
Когда в начале 90-х годов уже эмигрант Бродский читал свои стихи и отвечал на вопросы в Центре российской науки и культуры в Варшаве, его спросили, как он относится к России. И он сказал: «Ну как может относиться часть к целому? Я – часть речи этого языка. Вот как я могу относиться к России? Я думаю, что об этом говорить не надо, это слишком пафосно. Целое может судить о своей части, но не часть о целом».
Интересно, что для многих людей то, что дело Бродского связано со временем Хрущева, становится неожиданностью. Потому что по стилю, по приемам оно очень похоже на брежневский период. Развязка в этом деле произошла на исходе хрущевского правления, в марте 1964 года, но началось все осенью 1963 года, с фельетона Лернера, Медведева и Ионина «Окололитературный трутень» в газете «Вечерний Ленинград».
Для Хрущева такая травля была нехарактерна, в его стиле было разносить, хамить и грозить, но серьезных карательных мер не предпринимать. Именно так было с Евтушенко и Вознесенским – поэтами, которые собирали целые стадионы. Но с Бродским все было по-другому, и это обоснованно: Бродский и сам был совершенно другим. Он ни в чем не участвовал, не хотел быть членом Союза писателей, хотя все поэты были членами Союза писателей – так было положено. Его даже нельзя назвать шестидесятником. Он был поэт, который заявил себя изначально как совершенно самостоятельная единица. Один из его сборников называется «Меньше, чем единица», а он себя ощущал, конечно, этой самой единицей, которая больше толпы.
1962 год был пиком хрущевской «оттепели». Именно тогда был издан «Один день Ивана Денисовича». 1963 год стал годом реакции, отступления назад. Хрущев испугался того, что слишком далеко зашел: если бы «оттепель» и дальше пошла такими же темпами, пришлось бы слишком многое менять в отношении культуры. Поэтому прошел пленум, произошло восстановление так называемых «сталинских норм» литературной жизни. Ильичев громил с трибуны всех, в том числе и литературоведов. И Бродского выбрали для проведения показательного дела. Благодаря Фриде Вигдоровой существует стенографическая запись суда над ним, которая потом была напечатана во французском «Фигаро» и в английском «Энка-унтере».
Со стороны это выглядит странно – Бродский не участвовал в политике, не призывал бороться с властью. О режиме он высказался только один раз, уже на суде, когда заявил, что при коммунизме нужны не только физически работающие люди, но интеллигенты, интеллектуалы. Судья ему в ответ сказала: «Не надо, оставьте высокие фразы». У Бродского и в стихах не смогли найти ничего крамольного, и даже в том же скандальном фельетоне «Окололитературный трутень» цитировали не его стихи, а частично стихи Бобышева и частично переделанные строки из самого Бродского: объединили первую строчку «Люби проездом Родину, друзей», последнюю строчку «Жалей проездом Родину чужую» и сделали фразу «Люблю я Родину чужую». Кстати, Бродский не любил слово «Родина», он предпочитал слово «Отчизна».
В январе 1963 года в Ленинграде с докладом выступил комсомольский функционер, который потом возглавил ленинградское КГБ, – Ким Иванов. Говорят, что если бы Бродский вовремя скрылся где-нибудь в Москве, где у него не было личных врагов, может быть, ничего и не было бы, потому что его преследовали за тунеядство, и грозил ему только общественный суд. Но собрались ленинградские писатели и обратились к прокурору, что нужен не только общественный суд, но и уголовное дело.
Ленинградской писательской организацией руководил Александр Андреевич Прокофьев, и он дико взъярился против Бродского, потому что ему пересказали эпиграмму, где были не очень симпатичные слова о нем. На самом деле эту эпиграмму написал Михаил Дудин, а вовсе не Бродский, но Прокофьеву сказали, что Бродский, и таким образом тот приобрел еще одного врага.
Бродский к этому относился, с одной стороны, довольно спокойно, но с другой стороны, он готовился к худшему и собирал справки о том, сколько заработал. Благодаря этим справкам было подсчитано, что он зарабатывал один рубль в день на жизнь, а в тюрьме на него выделялось на еду и все прочее сорок копеек. Поэтому он и заявил: «Почему же говорят о том, что я не могу себя прокормить?» Но это было просто сфальсифицированное, сфабрикованное дело, поэтому никакая защита, никакие справки помочь не могли – финал был предрешен.
Индивидуализм Бродского играл против него. И по иронии судьбы он, всегда избегавший каких-либо групп и кружков, все же получил свой первый общественный статус – статус заключенного, сосланного в деревню Норенскую Коношского района.