– Была бы европейская война как минимум! Эти историки и политологи сегодня почему-то забывают об одной важной детали той поры. Когда внутриполитическое напряжение в Польше достигло апогея, страны Варшавского Договора начали большие военные учения в Прибалтике; был задействован флот, авиация, плавающие средства пехоты. И в этот момент, в воскресенье, в нарушение всех американских традиций, Рейган (в то время президент США. – Авт.) делает заявление о нейтронной бомбе, явно противопоставляя его этим маневрам. Однако маневры так и остались маневрами – никто в Польшу вступать не стал, хотя, не скрою, среди советского военного руководства были люди, которые говорили: «Давайте жестко вступать в Польшу!», а вот мы, журналисты, хорошо себе представляли, к чему может привести такое решение, и каждый по своей линии доказывали, что ввод войск в Польшу – безумие.
Ярузельскому же, с моей точки зрения, в Польше надо поставить золотой памятник как раз за то, что он взял на себя ответственность справиться со сложной политической ситуацией в своей стране и не стал звать на помощь Советский Союз. Другое дело, что если бы руководство Советского Союза повнимательнее следило за зарождением внутриполитических проблем в Польше, то эти проблемы и их последствия не стали бы откровением для наших политиков, как не были в свое время откровением даже для меня. Когда в середине 1970-х решался вопрос об отправке меня корреспондентом Гостелерадио в одну из европейских стран, я попросился в Польшу. Меня пригласили на собеседование в ЦК и сказали: «Погодите немного, мы отправим вас в Лондон», но я ответил: «Не хочу ни в Лондон, ни в Париж, потому что с этими странами у нас отношения всегда одинаковые: чуть лучше или чуть хуже, а Польшу скоро рванет так, что и нас обломками засыплет». На меня, конечно, посмотрели круглыми глазами: «Что ты имеешь в виду?» А я просто-напросто, готовясь к командировке в Польшу, много читал про эту страну, анализировал и сделал свои выводы. Позже один из беседовавших тогда со мной товарищей – Шишлин, к тому времени уже консультант Брежнева, приехал ко мне в Варшаву: «Слушай, а откуда же ты тогда все знал?!»
– Неповоротливость такого рода во внешней политике – следствие, в том числе, и геронтологических проблем у правителей позднего Советского Союза?
– Не думаю. Я очень хорошо помню, как в конце 1970-х в Варшаву для переговоров с президентом Франции Валери Жискаром д'Эстеном приехал Брежнев, уже физически немощный человек с перекошенным от инсультов лицом, однако ясность мышления Леонида Ильича меня тогда поразила. Жискар д'Эстен спросил Брежнева: «Как виды на урожай?» Тот с тонким юмором ответил: «Если бы с Запада не было таких холодных ветров, то с урожаем все было бы нормально». А позже, по традиции выступая в посольстве, приводил на память столько цифр, что, еще раз повторюсь, меня потрясло несоответствие его внешнего вида с его мышлением. При этом я, конечно, далек от идеализации Брежнева – у него хватало слабостей, но, что ни говори, это был последний вождь, который знал жизнь не понаслышке, да хотя бы потому, что был боевым офицером…
– Чего не скажешь о Горбачеве, во времена которого Катынское дело сыграло на руку разрушителям СССР.
– Конечно. Горбачевым воспользовались, но и он воспользовался ситуацией. При этом у Горбачева наряду с наивными прожектерскими планами, типа сделать ВАЗ ведущим автомобильным заводом мира, широко соседствовала мысль: «А что я с этого буду иметь?» Не думаю, что он был сознательным агентом влияния. Он просто конъюнктурно пользовался предложениями той стороны. Я был с Горбачевым во время его последней поездки в Англию в качестве президента СССР, и даже мне бросалось в глаза, что к нему там уже относятся как к временной, но пока еще выгодной фигуре.
Мой внутренний суд окончательный приговор Горбачеву пока не вынес, но очевидно, что он не был масштабным человеком, и это обстоятельство в тех конкретных исторических условиях его подвело. В последний раз я виделся с Горбачевым лет семь назад, мы были у него в гостях с Рыбкиным (в 1994–1996 гг. Председатель Государственной Думы. – Авт.). Михаил Сергеевич завел разговор типичного обывателя, а не большой политической величины. При этом Горбачев до сих пор убежден, что своим рукопожатием он осчастливливает любого человека…
– А уж интервью!
– Само собой. Кстати, помню один забавный эпизод по поводу интервью с Горбачевым. Накануне одного из визитов Михаила Сергеевича в Польшу мы с ним еще в Москве договорились, что он побеседует со мной после подписания официальных документов с Ярузельским. И вот мы в Варшаве. Кабинет первого секретаря ПОРП (Польская объединенная рабочая партия. – Авт.). Огромный и солидный. Большой стол. За ним Горбачев с Ярузельским. Рядом телохранитель Михаила Сергеевича генерал Медведев. В этот момент ко мне подходит какой-то замшелый мужичишко из МИДа и, шамкая, говорит: «Берите интервью сначала у Ярузельского». Изумляюсь: «Горбачев не будет ждать, пока я закончу интервью с Ярузельским!» – «Ну, я вас предупредил…»
Понимаю, что ситуация критическая, к Горбачеву меня подпускать не хотят. Ныряю под стол и появляюсь с микрофоном уже перед Михаилом Сергеевичем. В это время Медведев хватает меня за пиджак и вырывает из него рукав. Я поворачиваюсь к телекамере целым плечом и, как сейчас помню, быстро задаю Горбачеву вопрос: «По телевизору много показывают, как Польша видит вас, а как Польшу видите вы?» «Интересный вопрос!» – говорит Горбачев и начинает, как всегда, пространно изъясняться. А Ярузельский в сторонке так и думает свою польскую думу.
– Донимала «девятка», в принципе?
– «Девятка», как, впрочем, и все ведомства, была конгломератом индивидуумов. Как-то раз в Польшу с Брежневым приехал один тип из «девятки», который нас, журналистов, допущенных в резиденцию генерального секретаря, ставил лицом к стене в тот момент, когда из нее выходил Леонид Ильич. Мотивов такого его поведения я не знал, но подошел к Замятину (в 1978–1986 гг. заведующий отделом международной информации ЦК КПСС. – Авт.): «Что же это делается?! Мы же советские журналисты, над нами поляки смеются». Генерала этого уняли без шума.
– Если уж заговорили чисто о телевидении, не могу не спросить о цензуре.
– Ее вообще как таковой не было. Была самоцензура. Например. Было негласное правило, что в каждом репортаже надо обязательно помянуть Брежнева. Но кто-то делал это через слово, а кто-то формально один раз. Более того, помню, Лапин (в то время Председатель Гостелерадио СССР. – Авт.) на коллегиях просил не частить с именем Брежнева. А цензура в ее истинном понимании выражалась в том, что каждый цензор имел книжку, где было, скажем, указано: «Запрещено упоминать Краснодарский авиационный завод».
Была жесткая цензура на космические темы, которая порой принимала фарсовые формы. Помню, я с советской стороны отвечал за всю телетрансляцию о полете «Союз» – «Аполлон», а за цензора ко мне посадили главного редактора «Правды» Сатюкова с «вертушкой». И вот «Аполлон» неудачно приводняется в океан головой вниз. Сатюков кричит: «Почему не показываешь?! Это же гениальный пропагандистский шаг! У них техника хуже, чем у нас!» Возражаю: «Полет-то совместный». Тогда Сатюков среди ночи звонит Устинову (в то время министр обороны СССР. – Авт.): «Дмитрий Федорович! Тут какой-то мальчишка ничего не понимает в пропаганде!» Устинов спросонья ничего не может взять в толк. Зато наутро меня вызывает Лапин и виновато говорит: «У нас произошла корректировка, мы вам планировали дать орден, но…» Я: «Сергей Георгиевич, вы меня этим ничуть не огорчили, мне нужна квартира». Лапин просиял: «Квартира?! Ну, это мы запросто!»