Рис. 20

Если мы хотим «разбытовить» Путина и представить его не как персонаж (то есть «вещь в себе», замкнутую самодостаточную сущность), а как феномен (то есть систему каких-то связей, превращающих замкнутость в открытость, самодостаточность в соотнесенность), то мы можем использовать связь «Путин — чекизм». Но тогда мы должны определять, что такое «чекизм». Это некий класс, каста, корпорация, группа, элита, субэлита… Размытая протосоциальная протоплазма… Каковы свойства этой общности? Какие тенденции она выражает? Каков ее, если хотите, исторический смысл?

What is chekism? Ведь не хотим же мы сказать, уподобляясь госпоже Хиллари Клинтон, что у чекистов (работников КГБ) по определению не может быть души. А у работников ЦРУ она есть? Если у всех спецслужбистов нет души (а госпоже Клинтон важен, конечно же, не Путин, а его собрат по профессии Буш-старший), то это странная и глубоко гностическая концепция. Если же просто ради острого словца что-то обронено походя, то и говорить не о чем. Короче, «what is chekism»?

Ладно еще индивидуум. Тут есть какие-то основания для зацикливания на «who». Всегда кажется, что индивидуум — это такая конкретика, в рамках которой можно и не вводить никаких обобщений или опосредовании.

Но группа-то — это совсем другое. И вроде бы все знают, что она несводима к своим элементам. Нельзя определять класс через свойства отдельных представителей класса. А вот наоборот можно. В том смысле, что у представителя класса будет, наряду с другими типами сознания, еще и сознание классовое.

Мое недоумение по поводу низведения «what is» к «who is» носит не только исследовательский, но и гражданский характер. Когда-то Андропов сетовал, что мы не знаем общества, в котором живем. А вскоре после этой констатации (и, как я считаю, в прямой связи с нею) развалилась страна. Если мы не хотим очередного развала, то мы должны знать общество, в котором живем. А мы его никогда не узнаем, если будем путать «what» и «who». Значит, надо убирать эту путаницу, не так ли? Это не только узкопрофессиональный вопрос. Это и вопрос политический. И, может быть, самый главный в череде тех вопросов, на которые должен ответить политически ответственный интеллектуализм.

Итак, надо обсудить «чекизм». И не так, как это делают те или другие журналисты. Одни — живописуя жуткую сволочь (демонизирующий миф). Другие — рассказывая нам о спасителях Отечества (воспевающий миф). Ведь миф — это еще один способ уйти от ответа. Можно просто обытовить предмет описания. А можно, будучи неспособным сделать этот предмет научным, подменить науку другими способами обобщения. Теми, в которых главное не раскрытие содержания, а вынесение вердикта.

Уйти от обытовлений можно куда угодно — в правовую сферу, в сферу абстрактного долженствования, религии, той же конспирологии. Но нам-то нужно уйти не абы куда, а туда, куда хотим. В политику. А еще точнее — в эту самую элитную игру, которая однажды уже разрушила страну. И запросто может разрушить ее еще раз.

Уйти из обытовления в сферу элитной игры можно только за счет довольно сложной трансформационной схемы. Я уже представлял ее в общем виде читателю. (См. рис. 17. В этом рисунке вместо слова «персонаж» нужно просто поставить слово «чекизм»).

Данность может быть нам просто явлена. Ну, видим мы дом. И все. Двери, окна… В таком виде данность можно назвать «непросветленной» (не высвеченной светом нашего знания). Та же данность может быть нами познана. Мы можем знать конструкцию дома, его архитектурные и инженерные особенности, объем строительных работ, потребовавшихся для его возведения… Мало ли что еще… Эта совокупность наших знаний делает непросветленное явление — просветленным.

Для того, чтобы «чекизм» перестал быть для нас «непросветленной данностью», его надо начать познавать, соединяя явление как таковое с теорией. Сначала — с самой важной для нас теорией конфликта (рис. 21).

Рис. 21

И что же мы получим, осуществляя подобную трансформацию?

Глава 4. «Чекизм» и теория конфликта

Мы уже установили, что политика кто-то выдвигает и поддерживает. Он что-то выражает, на кого-то и на что-то опирается. Что политик — это сумма используемых им и использующих его социальных систем, структур, неких связей и отношений. А там, где такие связи и отношения, там и конфликты. К их рассмотрению и переходим.

Конфликты ельцинской эпохи оказались столь же «непросветленными», как и политические феномены. Между тем палитра конфликтов была очень, очень богатой. И достаточно хорошо проявленной.

Наиболее активно обсуждался конфликт между прогрессивными реформаторами (Гайдар и другие) и совокупными более косными силами. Но поскольку прогрессивные реформаторы продержались совсем недолго, то вскоре оказалось, что вся палитра конфликтов находится внутри этого самого более косного спектра. От менее косного спектра остался господин Чубайс. Впрочем, и он потом испарился. Почти буквально дематериализовался — с тем, чтобы материализоваться снова в совершенно новом качестве в 1996 году.

Но ни дематериализация Чубайса, ни уход Гайдара не снизили накала конфликтов внутри ельцинской элиты. Что же это были за конфликты?

Если конфликтами первого ранга называть конфликты идеологические, между радикалами и консерваторами, входящими в общий ельцинский как бы реформаторский круг, то каковы другие ранги конфликтов?

Тогда конфликтами второго ранга (как-то еще обсужденными) следует считать конфликты между хозяйственной номенклатурой (преимущественно сырьевой) и совокупными силовиками с примкнувшим к ним ВПК. Персонификация такого конфликта тоже имела место. Речь шла о конфликте между хозяйственником из ТЭКа премьер-министром России В.Черномырдиным и его силовым «альтер эго», первым вице-премьером О.Сосковцом.

Обсуждался и бэкграунд этих конфликтов. Слишком уж было очевидно, что за О.Сосковцом стоит почти всесильный, начиная с 1993 года, начальник Службы безопасности Президента А.Коржаков. И что Коржаков является как бы общей ставкой всех силовых групп.

Однако быстро выяснилось, что силовые группы отнюдь не консолидированы.

Конфликтом третьего ранга стал конфликт между вышеназванным А.Коржаковым и министром обороны РФ П.Грачевым. Бэкграундом этого конфликта, конечно же, была совокупность определенных закрытых социальных структур. Не вдаваясь в детали, можно с достаточной уверенностью утверждать, что речь шла в целом о конфликте между армией и политической полицией.

Такой конфликт пронизывает всю советскую эпоху и имеет досоветские корни. Он носит достаточно органический профессионально-корпоративный характер. И не является выражением каких-то уникальных российских (или советских) особенностей. Мы имеем подобные &е конфликты во многих странах мира.