На это следовало естественное возражение: «А верификация (проверка данных то есть)?»
Профессора уходили в сторону от ответа. Им надо было что-то понять. И они готовы были смириться с некорректностью процедуры. Не готовы они были к другому — к развитию теоретического метода. И в целом было понятно, почему. Потому что в основном это были левые профессора. Они были марксистами и не могли идти дальше классовой борьбы. Ну, в крайнем случае, групп по интересам. Теория элит находилась справа. Умеренно правая территория элитоведения была занята Питиримом Сорокиным. А крайняя правая — любопытными, но совсем уж одиозными исследованиями Моски, Парето и других.
Была еще чисто функциональная теория элит, завершившаяся созданием теории принятия решений. Ну, техноструктуры. Ну, Гэлбрейт. Левых профессоров это не могло интересовать. И они фактически углубились в историю. Причем в историю, основанную на этих самых «сливах». То есть, нашпигованную разнокалиберными данными оперативных сводок, которые конкуренты дарили тем, кто готов был все это обработать и реализовать. Постепенно обработки стало все меньше, а реализации все больше.
Чего не было в принципе — так это калибровки, критического осмысления, разбраковки данных, оглядки на возможную встречную игру. Профессора работали в одиночку или малыми группами. Свою работу они рассматривали как войну против нетранспарентного зла. В итоге само это нетранспарентное начало стало играть с ними. А они поддались на эту игру.
В сущности, я и мои коллеги вошли на территорию данной профессии именно тогда, когда игра, дав огромные практические результаты, теоретически захлебнулась. Странным образом это захлебывание совпало с глубоким кризисом явления, не имеющим никакого видимого отношения к рассматриваемой сейчас мною параполитике. Я имею в виду культурный авангард, претендовавший на обновление проекта «Модерн».
Занимаясь причинами этого культурного срыва и причинами параллельного срыва метода, мы достаточно быстро обнаружили, что при огромной дистанции между двумя явлениями есть некий мост, объединяющий две разнокалиберные и разнокачественные сферы. Разум стал глубоко пасовать перед действительностью. И вскоре стало ясно, что этот разум не может не спасовать. Что для того, чтобы не спасовать, нужен принципиально другой разум. А также качественно другие основы, на которых можно подобный разум выстраивать.
Кризис параполитики и авангарда вывел на арену конспирологию и культурную сусальную неоклассику. Следом за проектом «Модерн» стал свертываться проект «Человек». Гносеологии стали навязывать несовместимые с нею основания. Родилась эклектика. Эклектика подорвала подлинность вообще.
В сущности, все наши альтернативные (вначале полуподпольные, а потом вполне официальные) экзерсисы были связаны с тем, чтобы что-то этому противопоставить. Но подробный разговор на эту тему уведет нас еще дальше от конкретики, ради приближения к которой он начат. Я всего лишь хотел обсудить с читателем проблему параполитики. И подчеркнуть, что к определенному моменту (условно — к началу 80-х годов) параполитика уже достаточно «стухла». Стухла — не значит потеряла какую-то фактурную ценность. Стухла — значит потеряла власть над фактурами. А поняв, что она теряет над ними власть, стала терять и достоинство, превращаясь в особую отрасль крайне сомнительной журналистики. Но пренебрегать этой отраслью было бы весьма неразумно.
Пусть даже параполитика стала помесью «сливов» и конспирологических маний, ворвавшихся туда, откуда ушло гносеологическое достоинство. Мании можно отсечь. Что же касается «сливов», то все зависит от их качества. А также от нашей способности выделять внутри «сливов» ценное содержание, подвергая эти «сливы» ряду интеллектуальных очистительных трансформаций. Простейшая из которых — технологическая критика.
Что такое технологическая критика? Если вам говорят, что преступник, убегая от преследования, перепрыгнул с крыши дома № 6 на крышу дома № 8, то вы должны измерить расстояние между краем крыши № 6 и краем крыши № 8. Если это расстояние, например, окажется равно двадцати метрам, то вы заранее скажете, что прыжок резко превышает человеческие возможности. При меньшем расстоянии вам придется заглянуть в справочники. Если это меньшее расстояние все равно превышает мировой рекорд, то вы откроете книгу по теории стрессов и постараетесь уточнить, насколько источник стресса может перекрыть рекорд, что об этом говорит мировая практика. В любом случае у вас возникнут сомнения. Если же это расстояние будет укладываться в определенные нормативы, то вы сделаете вывод, что преступник, например, является мастером спорта по прыжкам в длину. И это резко сузит круг поиска, который вы должны осуществить, чтобы найти преступника.
Я сознательно описываю резко упрощенный вариант. В целом речь идет о том, чтобы спросить творца параполитических конструкций: «А как это могли сделать твои герои?»
Многократно осуществляя подобные «а как», я настолько измучился, что в горькие моменты подкрепляю свою рушащуюся готовность к технологической критике знаменитой фразой из фильма «Развод по-итальянски»: «А как, как ты меня любишь, Джузеппе?»
Очищение параполитических мутных построений XXI века отнюдь не сводится к технологической критике. Но я не готов здесь описывать все процедуры подобного очищения. Я искренне стремлюсь как можно быстрее перейти к конкретике. К предельной конкретике, включая эти самых «Трех китов», от которых я когда-то почему-то вдруг вздрогнул. Но я не могу начать заниматься этой конкретикой, не завершив разговор с читателем по поводу параполитики.
В постсоветскую Россию непрозрачное вошло сначала вместе с конспирологией. Публичный конспирологический разговор начал, конечно же, Александр Дугин. Этот разговор по многим причинам носил весьма опасный характер. Потому что Дугин не просто разговаривал о «вечной войне континентов и океанов» (что было бы безвредно и интересно). И не просто «отмывал» параллельно с этим разговором всю фашистскую сволочь 30-40-х годов вплоть до элиты СС. Он еще и встраивал в это сомнительное занятие войну между «континентальным (добрым) ГРУ» и «океаническим (злым) КГБ».
Рядом с мифами культурного и иного свойства («менестрели Мурсии», «менестрели Морваны» и так далее) возникали конкретные фигуры. Владимир Крючков, бывший председатель КГБ СССР, с изумлением обнаруживал, что он входил в число «менестрелей Морвана» и являлся чуть ли не магистром Ордена Сета (иначе — «Красного Осла»). А Анатолий Лукьянов, бывший председатель Верховного Совета СССР, сидевший с Крючковым в соседних камерах, куда их поместил Ельцин после августа 1991 года, — напротив, «протектор» Ордена Полярных, Ордена Гора. И так далее.
А поскольку конфликт между ГРУ и КГБ был отнюдь не выдуманным, то Дугин фактически разжигал этот конфликт в ситуации, когда у всей страны, что называется, «поехала крыша». В итоге книги Дугина по конспирологии и геополитике стали настольными книгами в Академии Генерального штаба, готовившей высшие армейские кадры страны, имеющей ядерное оружие. А призывы Дугина начать партизанскую ядерную войну и продолжить ее на Сатурне рассматривались на официальных совещаниях.
Ком фантазмов распухал и захватывал все новые территории. «Маразм крепчал». Но тут пришел Путин. Путин явно был из КГБ. А Дугин полюбил Путина. В итоге он обнаружил «евразийский КГБ» (недопустимый монстр для конспирологии). Дальше он должен был бы обнаружить «атлантическое ГРУ». Затем Дугин вообще начал заниматься конкретной политикой, не переставая баловаться конспирологией. Поскольку он ездил по разным странам и везде были те, кто протягивал ему руку, и те, кто не протягивал, то везде должны были найтись «хорошие» евразийцы и «плохие» атлантисты. Наконец, к нему пристали специфические израильтяне — Эскин и Шмулевич. Надо было найти место и им. Обнаружились евразийские хасиды. Конспирология рухнула окончательно.