Уже в ходе войны гитлеровцы сочинили специальный устав, в котором излагались различные методы подавления партизанского движения советского народа и истребления мирного населения. Это «Боевое наставление о борьбе с партизанским движением на Востоке» написал генерал Йодль, а подписал его Кейтель. В нем говорилось: «Каждый командир отряда несет персональную ответственность за то, чтобы все пойманные в результате боя партизаны и гражданские лица (включая и женщин) были расстреляны или, лучше, повешены» [200] . Статья 86 этого наставления предусматривала «коллективные меры наказания… против сел, в которых партизаны находят различного рода поддержку… даже уничтожения села».
В Берлине исключали всякую возможность нанесения Красной Армией превентивного удара по сосредотачиваемым германским войскам в Восточной Пруссии, Польше, Румынии и Финляндии. Изучив характер Сталина и политику, проводимую его правительством, Гитлер и генералы Генштаба, исключали всякую возможность его осуществления. Даже там, где проходила спорная территория, Генштаб приходил к несостоятельности таких взглядов, иногда проскальзывающих среди руководящего состава вермахта.
Кейтель и Браухич рассчитывали громить советские силы по частям, и, смело используя результаты внезапного нападения на неподготовленную Красную Армию, прорваться в кратчайший срок к жизненно важным центрам страны, питающим войну к Ленинграду, Москве, Харькову и Донбассу. Немцы были уверены, что внезапность удара, как и во время западных кампаний, вызовет в Советской стране растерянность, панику, чувство беспомощности, а дальше все последует так, как это было в Польше и Франции, и Советский Союз развалится, как карточный домик.
Все эти беспочвенные расчеты, как известно, с треском провалились. Внезапность удара поставила советские войска прикрытия в исключительно тяжелое положение, но решающего успеха гитлеровскому командованию не принесла и через 3–4 месяца после начала войны утратила свое значение.
Логическим следствием переоценки германской военщиной значения внезапности явилось безоговорочное принятие ошибочной стратегической концепции о необходимости безостановочного наступления «танковыми клиньями». Так, если в 1939 году глубина вторжения «танковых клиньев» в Польше была рассчитана на 200–250 км, и 350 км в 1940 году на Западе, то по плану «Барбаросса» — на 500–550 км; отсюда проистекали и планы среднего темпа наступления, который в польской кампании был равен 20 км, а в войне против СССР планировалось довести его до 30–35 км в сутки. Считалось, что путем такого безостановочного движения вперед, даже если в тылу остаются не разгромленные советские армии, можно достигнуть того, что элемент внезапности постоянно будет давать все больший и больший эффект. При этом совсем не учитывалась протяженность территории Советского Союза, на преодоление которой требовалось время, новая техника, выносливость солдат и зимняя форма одежды для армии. Немецкие генералы, если бы они заглянули в историю походов Александра Македонского в Индию и Наполеона в Испанию и Россию, могли бы найти там указание на то, что в пространстве территории нередко заключена такая сила, что она становится сильнее армии, пытающейся ею овладеть. Так случилось и с гитлеровской армией: силы ее танковых моторов хватило до Ленинграда и Смоленска, а чтобы двигаться дальше — нужно было менять двигатели, или поставлять новые танки, к чему германская промышленность не была готова, а сила пехотных дивизий была утрачена наполовину.
Расчет на сокрушительность и решающее значение первого удара привел гитлеровское руководство к ошибочной идее, глубоко противоречащей всему развитию военного искусства, — к линейности стратегического развертывания сил и к отказу от стратегических резервов. Это был возврат к стратегическим идеям Шлиффена и Мольтке, к идеям пеших армий прошлого века, к идеям, потерпевшим свое крушение уже в 1914 году. За Днепром, в связи с расширением советско-германского фронта, оперативная плотность фашистской армии, естественно, оказалась еще меньшей, и фронт получил прерывистый характер. Но это обстоятельство не вызвало никакой тревоги у немецких генералов, поскольку, вопреки здравому смыслу, фашистский Генеральный штаб исходил из порочной идеи о «прогрессивно затухающем сопротивлении противника» по мере продвижения немецкой армии вперед.
То, что Гитлер и его прусская военщина встали на путь линейности в стратегии, на путь ведения большой войны без стратегических резервов, было крайне рискованным и опасным шагом. Как верные последователи учения Клаузевица, отрицавшего значение стратегических резервов, они механически перенесли этот принцип военных действий первой половины XIX века в совершенно другие условия — войны машинного периода, когда значение стратегических резервов необычайно возросло. В отрицании значения стратегических резервов заключался один из главных элементов авантюризма немецко-фашистской агрессии.
Замысел немецкого командования — нанесение двух скрещивающихся ударов в Белоруссии и двух глубоких ударов в Прибалтике и на Украине преследовал явно непосильную цель — одновременного окружения сил четырех советских группировок войск белорусской, прибалтийской, украинской и бессарабской. Такое распыление сил немецкой армии свидетельствовало о явно неразрешимой задаче — одним ударом покончить с Красной Армией и выиграть войну. Это также свидетельствовало о разбойничьем намерении Гитлера сразу захватить нетронутые войной обширные промышленные и сельскохозяйственные районы западных областей, центра и юга страны. Эти стратегические цели по своему масштабу и глубине не соответствовали имевшимся у немцев возможностям.
Уже через месяц после начала войны стало ясно, насколько авантюристичны были все беспочвенно оптимистические оперативные и стратегические расчеты гитлеровского командования. При линейных формах развертывания своих сил и низкой оперативной плотности фронтов, при все возраставшей силе сопротивления советских войск, осуществить непрерывное и стремительное наступление на большую глубину немцы были не в состоянии.
Перед началом русской кампании немцы изменили организацию танковых дивизий, сократив в них число танков и увеличив количество действующей вместе с ними моторизованной пехоты. Это было сделано отчасти для того, чтобы заставить советское командование поверить, что у Германии гораздо больше танковых дивизий, чем было на самом деле, а также из-за неспособности военной промышленности восполнить танковые потери, понесенные вермахтом в войнах с Францией и Англией, и при оккупации Греции и Югославии. В 1939 году в большинстве немецких танковых дивизий было в среднем по 324 танка, к лету 1941 года — по 194 танка.
Германское руководство считало, что у него достаточно сил для быстрого разгрома Красной Армии. Поэтому оно не планировало участие в осуществлении операции «Барбаросса» своих главных союзников — Италии и Японии. Им отводилась роль сковывающей силы по отношению к Англии и США на Средиземноморском и Тихоокеанском театрах военных действий с тем, чтобы обеспечить тыл и фланги Германии во время «молниеносной» кампании против СССР. В директиве о «Сотрудничестве с Японией», подписанной 4 марта 1941 года, указывалось, что «не следует сообщать никаких сведений об операции «Барбаросса», а добиваться от Японии скорейшего вступления в войну с Англией» [201] . Гитлер не хотел допускать Италию и Японию к «дележу русского пирога» и уже с начала 1941 года намечал использовать своих союзников для расширения германской агрессии против Великобритании и США