Рассмотрим основные характеристики драмы.
■ Исходная ситуация, которая требует изменений или уже в процессе изменения вследствие вторжения новых факторов.
■ Обязательно развитие, которое приводит к кризису и...
■ Его развязка или решение — катастрофа или исцеление, — которые приводят к рождению новой ситуации после смерти, буквальной или фигуральной, старой ситуации.
Итак, для сознательной ассимиляции драма требует осознания и понимания действия и его «симптомологии». Без такого понимания места действия в пределах заданного контекстуального паттерна, который определяет и причину, и цель, нельзя получить никакого значения.
Поставленная драма требует соответствия в интенциоиальности ее развития. Информация о прошлых и будущих трендах должна быть интегрирована, прочувствована и реализована в настоящем по мере того, как драма развивается до кризиса в уме драматурга.
В первом акте излагаются ситуации, которые получат свое развитие в последующих и кульминацию в последнем акте. Этот последний акт опирается на предыду щие акты, и без развития, которое в них происходило, последний акт не имеет никакого смысла. Драматическое представление также основано на кооперативной синергии участников в ходе «разыгрывания» ими противостояния.
В таком же духе мы можем считать, что в развитии человека тоже есть энтелехия, эволюционирующая драма, основными этапами которой являются вехи жизни. Младенчество, детство, юность, зрелость и старость имеют свои собственные кризисы и конфликты, которые важны для разворачивания этого спектакля, называемого жизнью. Действие требует взаимодействия, совместной работы, поляризации и даже антагонизма процессов. Без осознания функционирования этой динамики нет сознательной жизни.
Обычно осознание драматической структуры присуще не только информационной коммуникации бессознательной психики (мифы, сны и динамика того, как мы ощущаем процесс рождения), но также возвратно-поступательному повествовательному ритму всего жизненного процесса. Мы идем от успеха к трудностям, от неудачи к мастерству, от здоровья к болезни, и от болезни к исцелению или смерти. В жизни тупики, состояния, когда, кажется, что ты окружен, нарушение свободы, а также серьезные болезни необходимы, чтобы спровоцировать действие и изменения. Если бы все продолжалось в духе «и жили они долго и счастливо», мы бы оставались постоянно в таком непоколебимом скучном состоянии. Не происходило бы ничего интересного, развитие было бы невозможно, в жизни не присутствовала бы никакая игра.
Нарушитель спокойствия, который все портит, змей-искуситель просто необходим, «чтобы игра продолжалась». Он должен действовать как «Люцифер», который приносит свет, новую информацию и осознание. Изначально деструктивный элемент будет восприниматься как зло, а нарушитель спокойствия, несущий его, будет отвергнут, станет козлом отпущения. И хотя этот элемент несет в себе то, что необходимо, чтобы жизнь продолжалась, тот, кто его несет, будет проклят, поскольку он воспринимается как нечто отвратительное и болезненное. Вот почему дьявол (это слово происходит от греческого diobolos в значении «смутитель») также является и ангелом света, Люцифером, и козел отпущения является потенциальным искупителем (Сильвия Перера, «Комплекс козла отпущения», Toronto, Innercity Books, 1986, с. 73).
Гете в драме «Фауст», перефразируя Иова, заставляет Бога сказать:
Ибо пыл деяний у человека угасает так легко.
Он вскоре отдает предпочтение непрерываемому покою,
И потому лучше всего дать ему такого компаньона,
Который досаждает и должен, подобно дьяволу, помогать творить.
«Фауст», 1.340-343, перевод В. Кауфмана, New York: Doubleday, 1961
Ясно, что творчество подразумевается как намерение и цель антагонистического функционирования «дьявола».
Наши слабости и страдания, болезнь, смерть, воскресение, неудача, искупление, агрессивные заявления и вынужденная или благословенная капитуляция являются вариациями одного лейтмотива: разрушение и воскресение ради изменения и трансформации. Внутренне или внешне драма всегда представляет нам конфликт с угрозой или актуальностью разрушения и попытками противостоять и преодолеть его. Человеческое эго чувствует, что находится в конфронтации, что ему' брошен вызов или даже поставлен барьер неличностными силами. Эти силы, которые сталкиваются с намерениями эго, в равной степени являются межличностными, архетипными (часто воспринимаемыми как демонические или священные) и личностными, психологическими. Так, Юнг называет Богом все, что сталкивается с желаниями и намерениями эго и противостоит им. Эти преграждающие силы проецируются на других людей или живых существ, которые затем воспринимаются как враждебные.
Поскольку человек от рождения имеет конфликтную природу, каждый из нас песет в себе архетипную драму. Части нашей психики конфликтуют меж собой. Мы можем быть своими собственными худшими врагами. Мы несем в себе разрушительность (по Фрейду — влечение к смерти), стремление к битвам, агрессивность, зависть и ревность. В форме садизма и мазохизма мы испытываем экстатическое вожделение к подавлению и разрушению, а также к подчинению, унижению и уничтожению. Все эти архетипные эмоции глубоко заложены в человеческой природе, несмотря на хор протестов и отрицаний эго. Они продолжают жить в нас вместе с желанием радоваться и быть, вместе с эстетическим потенциалом, юмором, а также взаимосвязанной с этим необходимостью любить и быть любимым, поддерживать других и заботиться о них. Фактически, садистские и мазохистские тенденции в некоторой степени даже служат как регуляторы силы эго, при этом садизм компенсирует слишком слабое выражение эго, а мазохизм подрывает высокомерие и гордость эго.
На глубинном уровне психики рождение приравнивается к жестокости; таким образом, творение, обновление и разрушение символически эквивалентны. Это подтверждается фактами, на которые уже делал ссылку Гроф, то есть, когда человек находится в трансе под воздействием ЛСД, прохождение по родовому каналу снова переживается в рамках фантазий о жестокости, холокосте, вулканических извержениях, смертельных битвах, агрессии и разрушении. В свою очередь мать воспринимает роды как участие в процессе, который в равной степени жестокий и всепоглощающий.
Наш нормальный активный разум вкупе с языком часто бессознательно дает выход этим аналогиям. Так, например, японцы для обозначения атаки Перл-Харбора выбрали кодовую фразу «рождение ребенка». О первом настоящем атомном взрыве сообщалось, как об «успешном рождении Малютки» (Уинстон С. Черчилль, «Вторая мировая война», London, The Educational Group Company Ltd., 1953, том 6, с. 479).Бомбу в Хиросиме назвали «малыш», а самолет, с которого она была сброшена, был назван по имени матери пилота. Американские революционеры говорили об «отделении от страны- матери», а Самюэль Адамс о «независимости, как о ребенке, который борется за свое рождение» (Ллойд Демаузе, «Основы психоистории», NewYork, CreativeRootsInc., 1982, с. 96).