Мне даже не пришло в голову, что голоса Джима и Кэти, их зрительные образы были нереальными, галлюцинаторными. Мы болтали о всякой всячине, как обычно. Их голоса были такими же, как всегда, и у меня не было ни малейших сомнений в их присутствии до тех пор, пока я не вошел в пустую гостиную. Получалось, что весь наш разговор – во всяком случае, с их стороны – был плодом воображения моего мозга.
Я был не только удивлен, но и испуган. Принимая ЛСД и другие подобные средства, я точно знал, что происходит. Мир становился другим, изменялись мои чувства; это были не похожие ни на что, исключительно яркие переживания. Но в моем «разговоре» с Джимом и Кэти не было ничего необычного и экстраординарного: обычная беседа, абсолютно не похожая на галлюцинацию. Я подумал было о шизофрении с «голосами», но при шизофрении голоса бывают дразнящими, обвиняющими и никогда не говорят о яичнице и беконе.
«Спокойно, Оливер, – сказал я вслух. – Возьми себя в руки. Не ловись больше на эту удочку». Погруженный в эти невеселые мысли, я съел яичницу (заодно и порции, приготовленные для гостей), а потом решил пойти на пляж, чтобы встретиться там с настоящими Джимом и Кэти и остальными друзьями, поплавать в море и поваляться на песке.
Я думал о походе на пляж, когда вдруг услышал над головой громкое жужжание. Этот звук сильно меня озадачил, но я быстро понял, что это рев снижающегося вертолета с моими родителями, которые, решив сделать мне сюрприз, прилетели из Лондона в Лос-Анджелес, наняли вертолет и отправились на нем в Каньон-Топанга. Я побежал в ванную, наскоро принял душ и переоделся в чистое. В моем распоряжении было еще три-четыре минуты. Рев двигателя стал просто оглушительным, и я понял, что вертолет приземлился на плоскую скалу рядом с моим домом. Я выбежал из дому, радостно предвкушая встречу с родителями, но вдруг обнаружил, что на скале нет никакого вертолета. Рев и грохот мгновенно стихли. Наступила полная тишина. Разочарование мое было таким сильным, что мне хотелось плакать. Я так радовался, а оказалось, что никто ко мне не приехал.
Я вернулся в дом и снова поставил на плиту чайник. Тут мое внимание привлек сидевший на стене паук. Я подошел поближе, чтобы лучше его рассмотреть, и паук совершенно отчетливо сказал: «Привет». Мне не показалось странным, что паук поприветствовал меня (как не показался Алисе странным говорящий белый кролик). Я ответил: «Привет и тебе». Потом мы пустились в разговор об аналитической философии. Вероятно, тему задал паук, так как он спросил, не считаю ли я, что Бертран Рассел взорвал изнутри парадокс Фреге. Или на меня подействовал его голос, похожий на голос самого Рассела (я слышал его выступление по радио, а кроме того, в пародийной передаче «За гранью») [46] .
В течение недели я не принимал никаких лекарств, так как работал в неврологической резидентуре клиники Калифорнийского университета. Еще будучи студентом в Лондоне, я испытывал трогательное сочувствие к неврологическим больным и их переживаниям, но меня страшно огорчало, что я не могу понять их до конца, и мне казалось, что я никогда их не пойму и не почувствую, если не запишу свои ощущения. Именно тогда я написал свою первую научную статью и первую книгу. (Она так и не была напечатана, так как я потерял рукопись.)
Но в выходные дни я охотно экспериментировал с разными психотропными веществами. Очень живо помню тот день, когда я увидел совершенно волшебный цвет. С детства я усвоил, что в цветовом спектре семь цветов, включая цвет индиго. (Ньютон выбрал семь цветов произвольно, по аналогии с семью нотами музыкальной шкалы.) Правда, в некоторых культурах различают всего пять или шесть спектральных цветов, и до сих пор многие люди не могут четко определить фиолетовый цвет.
Я давно жаждал увидеть цвет «настоящего» индиго и надеялся, что мне помогут в этом психотропные вещества. Так, в одну погожую субботу я состряпал смесь из амфетамина (для общего возбуждения), ЛСД (для галлюцинаций) и гашиша (для придания ощущениям некоторой бредовости). Приняв этот коктейль, я, выждав минут двадцать, встал у стены и закричал: «Я хочу немедленно, сейчас, видеть цвет индиго!»
И, словно по мановению волшебной палочки, гигантская кисть нанесла на стену грушевидное пятно чистейшего фиолетового цвета, цвета «истинного» индиго. Светящееся мистическое пятно преисполнило меня восторгом и восхищением. Это был цвет неба, цвет, который всю жизнь искал Джотто, но безуспешно – наверное, потому, что небесный цвет нельзя увидеть на Земле. Мне подумалось, что, наверное, это цвет палеозойского моря, древнейшего из океанов. Словно в экстазе, я потянулся к пятну, но оно внезапно исчезло, оставив меня с чувством невосполнимой утраты и глубочайшей печали. Но я утешился тем, что цвет индиго существует и его можно воссоздать в собственной голове.
После этого видения я в течение нескольких месяцев искал в окружающем меня мире фиолетовый – настоящий фиолетовый цвет. Я переворачивал камни, ходил в Музеи естественной истории, рассматривал лазурит, но даже цвет этого камня был бесконечно далек от цвета, который привиделся мне в ту субботу. Но однажды, это было в 1965 году, в Нью-Йорке, я пошел на концерт, который давали в египетской галерее музея «Метрополитен». Играли «Вечерю» Монтеверди. Исполнение и музыка привели меня в полный восторг. Я не принимал в тот день никаких психотропных средств, но чувствовал, как созданная четыреста лет назад в мозге Монтеверди музыка словно могучая река перетекает в мой мозг. Пребывая в этом экстатическом состоянии, я в перерыве отправился погулять по галерее, посмотреть на древнеегипетские экспонаты, выставленные там – табакерки из ляпис-лазури, украшения и прочее, – и вдруг мне в глаза буквально ударил цвет индиго. Я подумал: «Слава богу, он существует в действительности!»
Во втором отделении я сидел в зале как на иголках – мне хотелось поскорее вернуться в галерею и снова насладиться волшебным цветом, который ждал меня. Когда концерт закончился, я выбежал в галерею, но вместо индиго увидел обыкновенные фиолетовый, красный, пурпурный, синий и розоватый цвета. Это было почти 50 лет назад, и с тех пор я так ни разу и не видел «настоящего» индиго.
Когда старинный друг и коллега моих родителей, психотерапевт Августа Боннар, приехала в 1964 году в Лос-Анджелес в творческий отпуск, мы, естественно, встретились. Я пригласил ее в свой домик в Каньон-Топанга, и мы великолепно пообедали. За кофе и сигаретами (Августа курила беспрерывно, и мне всегда хотелось спросить, курит ли она во время сеансов) она внимательно посмотрела на меня, и тон ее вдруг изменился. Она еще раз посмотрела на меня и сказала своим севшим от курения голосом: «Оливер, вам нужна помощь. У вас большие проблемы».
«Ерунда, – ответил я. – Я поистине наслаждаюсь жизнью. Жаловаться мне не на что. У меня все хорошо – и на работе, и в любви». Августа скептически хмыкнула, но не стала настаивать.
Как раз в то время я начал принимать ЛСД, и если мне не удавалось раздобыть дозу, я заменял ЛСД ипомеей (в ту пору это вьюнковое растение еще не обрабатывали пестицидами для того, чтобы люди им не злоупотребляли). Психотропные средства я обычно принимал по утрам в воскресенье, и после нашей встречи с Августой прошло уже около двух или трех месяцев, когда в один прекрасный день я принял изрядную дозу превосходной ипомеи. У этого растения черные твердые семена; я растолок их в ступке и смешал с ванилью и мороженым. Съев эту смесь, я через двадцать минут ощутил сильную тошноту, но после того как она улеглась, ощутил себя словно в раю. Кругом стояла благодатная тишина. Это небесное блаженство было нарушено грубым ревом мотора. К моему дому приближалось такси. Из машины вышла пожилая женщина, и я, вспыхнув как спичка, бросился ей навстречу: «Я знаю, кто вы. Вы копия Августы Боннар. Вы выглядите как она, у вас такая же осанка, такая же походка, как у нее, но вы не она. Ваши уловки ни на минуту меня не обманут». Августа остановилась, прижала ладони к вискам и простонала: «О, все, оказывается, еще хуже, чем я думала». С этими словами он села в такси и уехала.