– У нас прошлой весной случай был… Задержанный так шеей крутанул, что сломал себе позвонок. С тех пор и сделали. А у этого и без того с позвонком непорядок…
Хармуш что-то спросил. Ему никто не ответил. Конвоиры вообще работали молча, а Хожаев звонил в это время, поторапливая переводчика и фельдшера. Трапезников по-арабски не знал ни слова и не счел нужным пытаться объяснить ситуацию человеку, который не знает ни слова по-русски.
Пришел фельдшер – в больших, в половину лица, очках, придавливающих своей тяжестью маленький короткий нос, и почти сразу за фельдшером пожаловал переводчик. Хармуш уже встречался с переводчиком, но, увидев человека в белом халате, заволновался, попытался высвободить руки, что у него, естественно, не получилось, и после этого настороженно замер, по-птичьи кося на фельдшера взглядом, поскольку повернуть крепко привязанную голову не мог, да это было ему, похоже, и больно. И только громадный кадык на заросшем волосами горле гулял вверх и вниз, вверх и вниз, показывая, что во рту у наемника от страха сильно сохнет, и он лихорадочно глотает слюну.
– Начинай… – кивнул подполковник фельдшеру.
– Что, предварительного допроса не будет? – Фельдшер, как человек полувоенный, мог позволить себе задавать лишние вопросы.
– Предварительный уже был, и мы слегка познакомились… – Хожаев намеренно недобро посмотрел на Хармуша.
Тот под этим взглядом поежился и слегка пошевелил плечами, поскольку шевелить другими частями тела не мог. Лицо исказилось страданием, но, как мужчина и воин, он страдания показывать не желал.
Трапезников хорошо знал, как мучительно начинает ныть тело, когда ты связан и не имеешь возможности шевелиться. Его самого однажды так связывали во время учений. Все тело начинает вдруг чесаться, и невыносимо хочется хоть маленького, но движения. При этом единственное, что спасает, – это полное расслабление. Хармуш же расслабиться себе не позволял, и оттого мучился физически, вдобавок к мучениям душевным, вызванным его положением.
Фельдшер тем временем поставил свой аккуратный кожаный саквояж на тумбочку, вытащил шприцы и опечатанный двумя печатями контейнер с ампулами. Положил на стол и передвинул к подполковнику листок акта вскрытия контейнера. Тот подписал молча и не глядя, но фельдшер, поправив очки, подпись внимательно осмотрел и листок убрал в саквояж. Все его движения были неторопливы и размерены, почти ритуальны. На оперов это производило впечатление. А уж про наемника, ради которого все действия и совершались, тем более. И никто не нарушал тишину, кажущуюся в этом подвале гнетущей. Даже сам Хармуш молчал, в страхе ожидая продолжения.
Большая ампула с маслянистой красновато-бурой жидкостью громко щелкнула, обломанная на конце. Шприц медленно втянул жидкость в себя и лег на аккуратно расстеленный обрывок полотенца. Фельдшер задрал Хармушу рубашку на руке и протер сгиб локтя спиртом.
Наемник опять что-то спросил. Трапезников бросил короткий взгляд на переводчика, но тот на слова Хармуша внимания вообще не обратил, следовательно, эти слова не стоят разговора. Хожаев откровенно любовался действиями фельдшера, а сам пленник этих действий не менее откровенно боялся.
Шприц поднялся перед очками. Большой палец слегка придавил поршень, чтобы на конце иглы выступила капля. Одновременно с фельдшером шагнули и оба конвоира, и мертвой хваткой бульдогов вцепились в подготовленную руку.
Все взгляды – оперов, переводчика, фельдшера, охранников и самого несчастного Хармуша приковались к шприцу. Игла нашла вену без проблем, и скополамин [24] стал медленно перекачиваться в кровь.
– Все! – сказал фельдшер, показал подполковнику пустой шприц и только после этого заглянул Хармушу в глаза.
Там пока стоял только испуг и немножко любопытства – ливанец прислушивался к своему организму, ожидая изменений.
– Вы в таком уже участвовали? – спросил подполковника Трапезников.
– Только в качестве наблюдателя. А ты?
– Дважды приходилось…
– Скоро начнется, – доложил фельдшер. – Если он наркотики принимал, начнется раньше, не принимал, чуть-чуть подождем…
Ждать пришлось пару минут. Фельдшер в очередной раз заглянул в глаза наемнику, отметил значительное расширение зрачка и молча кивнул подполковнику.
– Так ты уверен, что тебя зовут Хармуш? – на всякий случай, Хожаев решил уточнить некоторые вопросы предыдущего допроса.
– По крайней мере, так звали моего отца. И у меня нет оснований сомневаться в том, что он мой настоящий отец…
– А за что тебя так подставил эмир Закария? Ты чем-то мешал ему? – Капитан Трапезников, как и полагается при допросе под воздействием психоделических средств, начал сбивать Хармуша с мысли.
– Эмир правоверный мусульманин и честный человек. Он никогда не подставляет тех, кто верно служит ему.
– Он послал вас всех в госпиталь, а сам сообщил об этом. Вас ждали…
– Я верю эмиру. Он никогда не предавал своих людей.
– Конечно. И даже не сказал вам, что этот человек в госпитале может всех вас уложить голыми руками.
– Этого мы не знали, правда. Но и эмир Закария не знал этого, я уверен.
– Он не знал даже, к кому посылал вас. Просто послал, для того чтобы от вас избавиться.
– Эмир Закария ничего не делает просто так. Он сам много раз встречался с Алимханом, и Билль Васир много раз встречался.
– Значит, вы не мужчины, потому что не смогли постоять за себя! – вступил в разговор подполковник, лучше Трапезникова понимающий, чем можно больнее ранить душу восточного человека.
– Мы просто не были уверены, что это он. Когда человек меняет лицо, его трудно узнать. Мы узнали уже по ударам. Но тогда было уже поздно. Всем известно, как Алимхан Кашаев умеет бить голыми руками.
Подполковник с капитаном переглянулись. У Трапезникова лицо так вытянулось, словно он приготовился удивленно свистнуть.
– Что вам было нужно от Кашаева? Хотели помириться с его братом?
– С его братом мириться нельзя. Он вор… Закария приказал доставить Алимхана в Грузию…
– Зачем он ему? Неужели старший брат готов заплатить за младшего такой выкуп, который устроит эмира Закарию.
– Этого я не знаю…
– А зачем тогда ваш снайпер стрелял в Алимхана?
– Наш снайпер не стрелял в него. У нас в джамаате сейчас нет снайпера…
После допроса, вернувшись в кабинет, подполковник Хожаев с минуту сидел задумавшись, потом позвонил по внутреннему телефону. Разговор велся по-чеченски, и капитан Трапезников не понял ни слова, но имя Алимхана и Зелимхана повторялось несколько раз.