Итак, в том, что мы могли бы рассматривать как исключительно узкую область — изучение и лечение постэнцефалитических больных, — неожиданно открылись нам необъятные перспективы. Мы видим вызывающие трепет контуры медицины будущего: рациональную и практичную научную медицину и невыразимо прекрасную и стихийную экзистенциальную медицину. Эти две медицины несоединимы, но не могут существовать друг без друга, они не противоречивы, но комплементарны и должны существовать вместе, как это понял Лейбниц уже три столетия назад:
…
«Я действительно нахожу, что многие действия природы могут рассматриваться двояким способом. То есть как это можно было бы выразить рассуждениями о действующих причинах, а также независимыми от первых рассуждениями о целевых завершающих причинах. Оба объяснения хороши для открытия полезных фактов в физике и медицине. Сочинители же, придерживающиеся одного из них, не должны дурно отзываться о других. Лучшая перспектива — это объединение двух способов мышления».
Однажды, пользуясь случаем, я спросил Лурию, что он считает самым интересным в мире. Он ответил: «Я не могу выразить это одним словом, придется использовать два. Я имею в виду романтическую науку. Мечта моей жизни открыть или переоткрыть романтическую науку». Думаю, мой ответ был бы точно таким же, и особая моя радость в работе на протяжении последних пятнадцати лет с моими постэнцефалитическими пациентами состоит в слиянии научного и романтического подходов, для чего мне приходилось изощрять как ум, так и сердце. Любой другой подход был бы преступным по отношению к ним обоим.
В молодости я разрывался между двумя страстными привязанностями, и в этом конфликте столкнулись мои интересы и амбиции — желание заниматься наукой и искусством. Я смог найти примирение этого конфликта, только став врачом. Думаю, все врачи разделяют это уникальное доброе состояние, в котором мы можем полностью раскрыть обе стороны своей натуры без всякого ущерба для каждой из них.
Хочу привести исполненный глубокого пафоса отрывок из «Автобиографии» Чарлза Дарвина:
…
«В некотором смысле мой ум изменился за последние двадцать или тридцать лет. Раньше картины давали мне значительное удовольствие, а музыка вызывала подлинный восторг. Но теперь я почти утратил вкус к живописи или музыке. Мой ум стал подобен машине, предназначенной для перемалывания общих законов и большого количества фактов. Утрата и потеря этих склонностей и вкусов, эта любопытная и прискорбная потеря высших эстетических вкусов, есть потеря счастья и, возможно, может оказаться вредоносной и для интеллекта, и, что еще более вероятно, для морального облика, ослабив и расшатав эмоциональную часть нашей натуры».
Феномен, описанный Дарвином, ждет своего научного исследования, ждет подходящей науки или научной медицины, которая пока является, по существу, исключающей и не включает в свое рассмотрение «эмоциональную часть нашей натуры». Как врачи, мы можем быть свободны от таких опасностей, если испытываем человеческие чувства к нашим пациентам. Такие чувства не препятствуют использованию научного точного подхода — каждый из этих подходов гарантирует высокое качество другого подхода. Нельзя, тщательно и во всех подробностях в течение многих лет изучая группу больных, не полюбить их, и это особенно верно в отношении постэнцефалитических больных, которые, возбуждая бесконечное научное очарование, становятся дороже и дороже как личности по прошествии стольких лет общения с ними.
Эта любовь не является сентиментальной или покровительственно-внешней. Изучая этих больных, начинаешь их любить, а полюбив, начинаешь понимать; изучение, любовь и понимание — это одно целое, звенья одной цепи.
Неврологов часто считают хладнокровными созданиями, которые решают симптомы и синдромы как кроссворды или головоломки. Неврологи едва ли смеют проявлять эмоции, но… именно эмоции, теплота чувств освещают истинную работу невролога. Исследования Пердона Мартина являют собой образец не просто точности, но теплой и сострадательной точности. Эмоции, которые подразумеваются в тексте, становятся явными в посвящении к книге: «Посвящается постэнцефалитическим больным Хайлендского госпиталя, которые помогали мне в надежде, что их сломанные судьбы послужат на благо других людей».
Проведя пятнадцать лет жизни в тесном общении с этими пациентами, я считаю их самыми тяжко страдающими и при этом самыми благородными из всех когда-либо виденных мною людей. Как ни благотворно было для них какое бы то ни было «пробуждение», жизнь их все равно оставалась непоправимо сломанной. Только в единичных случаях проявляли они желчность, злобность и позволяли горечи затопить себя. Наперекор объяснениям они утверждали жизнь и себя в ней.