– Да, – сказала она в перерыве между двумя романсами, – меня прямо тоска берет, так мне хочется опять побродить с Диком по свету. Если б можно было уехать завтра же! Но Дику пока нельзя. Он слишком связан своими опытами и изобретениями. Как вы думаете, чем он занят теперь? Ему мало всех этих затей. Он еще намерен совершить переворот в торговле – по крайней мере здесь, в Калифорнии и на Тихоокеанском побережье – и заставить закупщиков приезжать к нему в имение.
– Они уже и так приезжают, – сказал Грэхем. – Первый, кого я здесь встретил, был покупатель из Айдахо.
– Да, но Дик хочет, чтобы это вошло в обычай: пусть покупатели являются сюда скопом, в определенное время, и пусть это будут не просто торги – хотя для возбуждения интереса он устроит и торги, – а настоящая ежегодная ярмарка, которая должна продолжаться три дня и на которой будут продаваться только его товары. Он теперь чуть не все утра просиживает с мистером Эгером и мистером Питтсом. Это его торговый агент и агент по выставкам скота.
Паола вздохнула, и ее пальцы пробежали по клавишам.
– Ах, если бы только можно было уехать – в Тимбукту, Мокпхо, на край света!
– Не уверяйте меня, что вы побывали в Мокпхо, – смеясь, заметил Грэхем.
Она кивнула головой.
– Честное слово, были. Провалиться мне на этом самом месте! С Диком, на его яхте, давным-давно. Мы, можно сказать, провели в Мокпхо наш медовый месяц.
Грэхем, беседуя с нею о Мокпхо, старался отгадать: умышленно она то и дело упоминает о муже или нет?
– Мне казалось, что вы считаете эту усадьбу прямо раем.
– Конечно, конечно! – поспешила она его заверить. – Но не знаю, что на меня нашло за последнее время. Я чувствую, что мне почему-то непременно надо уехать. Может быть, весна действует… Колдуют боги краснокожих… Если бы только Дик не работал до потери сознания и не связывался с этими проектами! Знаете, за все время, что мы женаты, моей единственной серьезной соперницей была земля, сельское хозяйство. Дик очень постоянен, а имение действительно его первая любовь. Он все здесь создал и наладил задолго до того, как мы встретились, когда он и не подозревал о моем существовании.
– Давайте попробуем этот дуэт, – вдруг сказал Грэхем, ставя перед ней на пюпитр какие-то ноты.
– О нет, – запротестовала она, – ведь эта песня называется «Тропою цыган», она меня еще больше расстроит. – И Паола стала напевать первую строфу:
За паттераном цыган плывем,
Где зори гаснут – туда…
Пусть ветер шумит, пусть джонка летит –
Не все ли равно куда?
– Кстати, что такое цыганский паттеран? – спросила она, вдруг оборвав песню. – Я всегда думала, что это особое наречие, цыганское наречие – ну, вроде французского patoi [12] ; и мне казалось нелепым, как можно следовать по миру за наречием, точно это филологическая экскурсия.
– В известном смысле паттеран и есть наречие, – ответил он. – Но оно значит всегда одно и то же: «Я здесь проходил». Паттеран – это два прутика, перекрещенные особым образом и оставленные на дороге; но оба прутика непременно должны быть взяты у деревьев или кустарников разной породы. Здесь, в имении, паттеран можно было бы сделать из веток мансаниты и мадроньо, дуба и сосны, бука и ольхи, лавра и ели, черники и сирени. Это знак, который цыгане оставляют друг другу: товарищ – товарищу, возлюбленный – возлюбленной. – И он, в свою очередь, стал напевать:
И опять, опять дорогой морей,
Знакомой тропой плывем –
Тропою цыган, за тобой, паттеран,
Весь шар земной обойдем.
Паола качала в такт головой, потом ее затуманенный взгляд скользнул по комнате и задержался на играющих; но она сейчас же стряхнула с себя мечтательную рассеянность и поспешно сказала:
– Одному богу известно, сколько в иных из нас этой цыганской стихии. Во мне ее хоть отбавляй. Несмотря на свои буколические наклонности, Дик – прирожденный цыган. Судя по тому, что он мне о вас рассказывал, и в вас это сидит очень крепко.
– В сущности, – заметил Грэхем, – настоящий цыган – именно белый человек; он, так сказать, цыганский король. Он был всегда гораздо более отважным и неугомонным кочевником, и снаряжение у него было хуже, чем у любого цыгана. Цыгане шли по его следам, а не он по их. Давайте попробуем спеть…
И в то время как они пели смелые слова беззаботно-веселой песенки, Грэхем смотрел на Паолу и дивился – дивился и ей и себе. Разве ему место здесь, подле этой женщины, под крышей ее мужа? И все-таки он здесь, хотя должен был бы уже давно уехать. После стольких лет он, оказывается, не знал себя. Это какое-то наваждение, безумие. Нужно немедленно вырваться отсюда. Он и раньше испытывал такие состояния, словно он околдован, обезумел, и всегда ему удавалось вырваться на свободу. «Неужели я с годами размяк?» – спрашивал себя Грэхем. Или это безумие сильнее и глубже всего, что было до сих пор? Ведь это же посягательство на его святыни, столь дорогие ему, столь ревниво и благоговейно оберегаемые в тайниках души: он еще ни разу не изменял им.
Однако он не вырвался из плена. Он стоял рядом с ней и смотрел на венец ее каштановых волос, где вспыхивали золотисто-бронзовые искры, на прелестные завитки возле ушей. Пел вместе с нею песню, воспламеняющую его и, наверное, ее, – иначе и быть не могло при ее натуре и тех проблесках чувства, которое она нечаянно и невольно ему выдала.
«Она – чародейка, и голос – одно из ее очарований», – думал он, слушая, как этот голос, такой женственный и выразительный и такой непохожий на голоса всех других женщин на свете, льется ему в душу. Да, он чувствовал, он был глубоко уверен, что частица его безумия передалась и ей; что они оба испытывают одно и то же; что это – встреча мужчины и женщины.
Не только он, оба они пели с тайным волнением – да, несомненно; и эта мысль еще сильнее опьяняла его. А когда они дошли до последних строк и их голоса, сливаясь, затрепетали, в его голосе прозвучало особое тепло и страсть:
Дикому соколу – ветер да небо,
Чащи оленю даны,
А сердце мужчины – женскому сердцу,
Как в стародавние дни.
А сердце мужчины – женскому сердцу…
В шатрах моих свет погас, –
Но у края земли занимается утро,
И весь мир ожидает нас! [13]
Когда замер последний звук, Грэхем посмотрел на Паолу, ища ее взгляда, но она сидела несколько мгновений неподвижно, опустив глаза на клавиши, и когда затем повернула к нему голову, он увидел обычное лицо маленькой хозяйки Большого дома, шаловливое и улыбающееся, с лукавым взором. И она сказала:
– Пойдем подразним Дика, он проигрывает. Я никогда не видела, чтобы за картами он выходил из себя, но он ужасно нелепо скисает, если ему долго не везет. А играть любит, – продолжала она, идя впереди Грэхема к карточным столам. – Это один из его способов отдыхать. И он отдыхает. Раз или два в год он садится за покер и может играть всю ночь напролет и доиграться до чертиков.