Высокие силуэты кивают. Их взоры светятся пугающим единодушием.
Серая пелена окутывает планету наглухо.
Когда начинать? – спрашивает Ашам.
Еще не время, говорит Габриэлла.
Ашам смотрит на мир под ногами и на вечность вверху.
И что теперь? Куда идти? Что делать?
Габриэлла улыбается. Касается ее щеки.
Поспи.
Сели в Праге. Джейкоб плелся по стыковочному рукаву. За последние восемнадцать часов он покемарил всего пару часиков, измучивших путаницей зеленых снов: Мая, старые мамины инструменты, мать что-то безумно лепечет, отец притворяется, будто ее понимает.
И всякий раз одинаковая концовка: убитые женщины головой на восток.
В хвосте толпы зомби – туристов и бизнесменов – Джейкоб вышел в терминал и под аккомпанемент заезженной Леди Гаги встал в очередь к брыластому пограничнику, который, мазнув по нему взглядом, шлепнул штемпель и взмахом руки пропустил в город легенд.
Нехитрый расчет подсказал, что автобусные попутчики родились уже после Бархатной революции. Посему была извинительна их наивная восторженность. Нелепые наряды пионеров начала девяностых. Свернутые в трубку экземпляры «Превращения» Кафки. Винтажные майки с «Нирваной», унаследованные от дядюшек, которые «там были».
Чувствуя себя древним стариком, Джейкоб сквозь исцарапанное стекло смотрел на золотисто-зеленые многоугольники полей. Рощицы и крестьянские дворы временами разбивали их монотонность. С каждым рекламным щитом современность поглощала сельскую идиллию.
Затем появились разношерстные жилые кварталы коммунистической поры – спланированные без всякой логики, они напоминали толпу, переминающуюся на танцплощадке, когда вдруг вырубился проигрыватель. На городской окраине замороженные стройки служили холстом для граффити.
Пока что единственная легенда прилагалась к карте города, которую Джейкоб цапнул в аэропорту, а единственной тайной оставалось местоположение закусочной «Фрайдиз».
Дорога пошла в гору, затем нырнула в неглубокую лощину. Щербатую мозаику грязно-оранжевых крыш окаймлял серпантин серовато-зеленой неспешной реки в солнечных бликах.
Автобус неуклюже одолел мост и высадил пассажиров у Центрального вокзала.
Джейкоб купил бутылку минеральной воды и взял трамвайную схему, но потом передумал и, решив побороть ошалел ость от смены часовых поясов, потопал пешком, громыхая сумкой на колесиках по тротуарам, вымощенным темным и светлым булыжником и усеянным окурками. Стоял чудесный солнечный день – теплый, мечтательный, ласковый. Тесные горбатые улочки крались, точно злодей с ножом, и дробили призрачное эхо мотоциклетного воя и танцевальных мелодий-звонков дешевых мобильников.
Вывески на чешском сбивали с толку: изобилие шипящих, странные сочетания букв, ощетинившиеся диакритиками, – точно злобная брань сумасшедшего.
Позевывая и моргая, Джейкоб брел под хмурыми взглядами горгулий на Гибернской. Лица прохожих, не вполне европейские и не вполне азиатские, были столь же суровы. Надменные рты, щелочки глаз, корявые старые руки у молодых людей. Недоверчивые, невидящие взгляды, словно Джейкоба и нету вовсе. Он ловил себя на том, что поджимает пальцы на ногах, пытаясь доказать, что существует, и заискивающе улыбается встречным. Ни одной ответной улыбки так и не получил.
Махнув рукой на пражан, Джейкоб переключился на галерею архитектурных стилей, великолепных, озорных и шалых. Барокко, ар-нуво и рококо толкались, как пассажиры битком набитого автобуса. Оштукатуренные фасады почернели от сажи или были свежи, как будто еще не просохли.
На площади Республики Джейкоб отер взмокшую шею и, полюбовавшись зеленоватой кровлей Муниципального дома, свернул на север, к тесным кварталам Старого города, которые придавил палец реки.
Гостиница «Ноздра» оказалась достойна своей единственной звезды. В угоду чувству собственного достоинства Джейкоб раскошелился на отдельный номер, отвергнув многоместный. Протащив сумку по четырем лестничным маршам, он вошел в линолеумную келью, обшитую расщепившимися панелями и меблированную колченогим стулом, стоявшим вполоборота, словно его застигли за постыдным делом.
Казенные деньги призывали Джейкоба к экономности, но, конечно, не до такой степени.
На стене кто-то выцарапал хмурую рожицу, сопроводив ее надписью:
Сара ты разбила мне сердце.
Привыкай, чувак.
Скинув рубашку, Джейкоб плюхнулся на кровать, и та откликнулась недовольным стоном.
Мобильник подключился к местному роумингу. Набрав номер Яна, Джейкоб выслушал десять гудков. Затем попытал счастья с центральным коммутатором пражской полиции. После долгих и путаных объяснений его соединили не с тем Яном.
Сколько в Праге копов по имени Ян?
Примерно столько же, сколько Джонов и Майков среди лос-анджелесских полицейских.
Джейкоб перезвонил на коммутатор и спросил Радека.
Телефонистка заругалась на чешском.
Джейкоб дал отбой и смачно зевнул, прикрыв локтем рот. Если решил перебороть временной нокдаун, даже недолгая дрема будет тактической ошибкой.
Но самодисциплина – не его конек. Джейкоб установил будильник и, откинувшись на благоухающую пачулями подушку, вырубился.
Сквозь замызганное окно сочился оранжевый неоновый свет.
Джейкоб выудил мобильник, свалившийся в щель между кроватной спинкой и стеной.
Будильник давным-давно отзвонил. Джейкоб его даже не слышал.
И только что пропустил вызов.
– Черт!
К счастью, Ян ответил.
– Алло.
– Привет. Извините, я не мог подойти к телефону.
В трубке вопили дети, будто свара шла всю неделю.
– Простите, кто вы?
– Джейкоб Лев, лос-анджелесская полиция. Недавно я вам звонил, помните?
– A-а. Да, о’кей, помню.
– Вы сказали связаться с вами, когда я приеду в Прагу.
– Да, о’кей.
– Ну вот, я приехал.
Интерлюдия из шлепков и плача.
Ян прокашлялся.
– Вы приехали?
– Да.
– В Прагу?
– Пару часов назад. Минута нашего разговора обходится мне в два бакса, давайте договорим живьем. Завтра вам удобно?
– Завтра, завтра, завтра… Нет, извините, очень занят. Куча дел.
– Тогда в субботу.
– Тоже не годится.
– Ладно, выберите день.
– Вы надолго в Чехию?
– На четыре дня.
– Четыре дня… Боюсь, ничего не выйдет.