Лава рванула шнуровку кисета, выдернула мантию смерти и накрылась ею.
И все закончилось.
…Потрескивали угли в печи. Помаргивала лампа. И не было никакой кровавой росы на стенах, разве только голоса послушниц стали одновременно тише и отчетливее. Теперь уже Лава разбирала каждое слово и даже понемногу постигала смысл гимна, потому что один и тот же куплет повторялся и повторялся, замыкаясь первой и последней фразой: «Энки благословенный, прости недостойных тебя, осмелившихся черпать из поганого моря. Энки благословенный, прости недостойных тебя, осмелившихся…»
Ей показалось, что она отгородилась от всего прочной стеной. Но не только отгородилась, а и приблизилась. Так воин, лишившийся меча и не имеющий простора, чтобы уклониться от удара врага, бросается к нему на грудь. Там он находит спасение. Может быть, недолгое, но находит спасение. Под руку, под руку, под руку…
Если она приглядится, то разглядит даже сквозь стены и перекрытия каждую из послушниц. Каждую, тем более что их осталось мало. Менее трех десятков. Еще почти десяток лежат в своих кельях мертвыми, и кровь течет из их глаз, ушей, носа, рта. Только их усилиями все еще стоит последняя эбаббарская башня угодников. Их усилиями, усилиями тех, кто еще жив, и главное – волей Лакримы, которая и сама вся в крови, но продолжает взметать пепел и продолжает покрывать пол верхнего яруса узорами и рунами.
Что может сделать для этих женщин дочка Кастора Арундо и Куры Тотум? Разве только приглядеться? Увидеть причину великой беды, хотя причина ясна, но именно здесь, в Эбаббаре, бьется в крови ее отросток, жало.
Не снимая мантии, Лава начала раздеваться прямо под нею. Сбрасывать, стягивать с тела липкую от пота одежду и исподнее. Раздевшись, она подошла к печи, зажмурилась и положила ладони на теплый камень. С минуту она глубоко дышала, чтобы избавиться от разлада между биением у нее в висках и стуком сердца. Затем, когда и то и другое совпало, усилилось, снова начало обращать ее голову в набат, она отпрянула от печи и стала поворачиваться вокруг себя. Но теперь она не искала ослабления ударов. Теперь ей нужен был самый громкий звук.
– Здесь, – прошептала Лава и открыла глаза.
Перед нею расстилалась голая холмистая равнина. Чуть в стороне от ее взгляда что-то сияло или горело, как лампа, оставленная дозорным на Воинской площади. То, что творилось впереди, было ужасно. Казалось, будто огромное дерево выросло посередине Светлой Пустоши, но выросло оно кроной вниз, а вверх, к солнцу торчали корни, которые и образовывали новую крону. Но они были живыми, поэтому они шевелились и искали землю. А земля была внизу. И сквозь нее пробивались ветви этого дерева. И одна из них спешила к самой Лаве. Билась корой о подземные камни. Пересекала подземные реки. Тонула в подземных песках. Пока не вынырнула на главной площади Эбаббара. Пока не обратилась фигурой страшного человека. И тут же эта ветвь исчезла, потому что все дело было в страшном человеке. И даже призрак с ярко-алым платком на шее крутился вокруг него, словно мотылек.
– Кто ты? – едва не вымолвила Лава, но тут же прикусила язык, потому что человек дрогнул и как будто начал озираться. Но он не мог видеть ее. Не мог. Конечно, не мог. Вот он успокоился и продолжил свое дело. А что он делает? Что он делает? Брызжет. Всплескивает руками, и тягучая, черная жижа стекает с его пальцев и наполняет город. Или это кровь? И кровь, и ужас, и все прочее, что заставляет кричать и безумствовать. Но он продолжает всплескивать руками, потому что здесь, в городе, все еще стоят пятьдесят тысяч воинов. И четыреста тысяч жителей. А с селянами, которых пустошь выдавила из деревень, – пятьсот тысяч. Полмиллиона живых существ, каждое из них нужно вывернутому дереву, потому что это полмиллиона кирпичиков, из которых будет построен великий, величайший храм, дабы низвергнуть все прошлое и возвеличить поднявшееся из бездны. Почему же не взять то, что можно взять? Почему не открыть дверь, ключ от которой в руке? Бери и открывай, бери и открывай, бери и открывай! Кто он, кто он, этот человек с черными волосами и черным взглядом? Кто он? Почему он не стоит на месте, а медленно-медленно-медленно поднимается над ледяной площадью? Поворачивается вокруг себя и поднимается. Идет по спирали и поднимается, окутывая мглою невидимое у себя под ногами. Вот он уже поднялся до середины высоты высящихся рядом башен. Сделал еще один оборот, и еще один, и еще один. Вот она, кровь, течет с его рук. Кровь и тьма. Сейчас он доберется до вершины, и Лакрима не выдержит. Доберется до вершины, и Лакрима не выдержит. Что же делать?
– Имя! – закричала что было сил Лава.
…Она пришла в себя, когда сквозь окно уже брезжил свет. Она лежала голышом на холодном полу, мантия валялась тут же. Еще не поднимаясь, хотя бок ломило от холода, Лава подтянула к себе стальную сеть, подивилась ее мягкости и прохладе и начала аккуратно сворачивать ее. Только свернув сеть, она встала, нашла пояс и отправила мантию на место. Затем порылась у себе в мешке, нашла полоску пергамента и тщательно перерисовала на нее руны, покрывающие остальные четыре кисета. Затем жадно напилась, как могла, вымылась холодной водой, смачивая в чане тряпицу, и стала одеваться. Ни есть, ни спать она не хотела. Она не хотела ничего. Разве только как можно быстрее добраться до Литуса и уткнуться носом в его плечо.
– Собирайся, – послышался голос за дверью. – Через полчаса уходим.
– Где Лакрима? – крикнула неизвестной Лава.
– Наверху, – ответила та. – Жива.
Что там было у нее вещей? Мешок, пояс, кольчужница, наручи, поножи, гарнаш, захваченный под Хонором дакитский меч… Напялить все это на себя, сунуть грязную одежду в мешок, не помешала бы стирка, выскочить в коридор, отметить, что еда на скамье так и не появилась, значит, нет еще полудня, и уже не появится, и бегом наверх. Ярус за ярусом. Она ведь была здесь, была. Сейчас, два-три слова, а потом в Уманни, к Литусу.
Лакрима была жива. Только ее красота куда-то делась. Нет, ни одна черта прекрасного лица не была искажена, но из них исчез свет. И даже злобе или презрению, которые способны порою заменить жизнь в прекрасном, не было места в пустоте и бессилии. Зола лежала под жаровней. Потолок покрывали кровавые разводы пополам с копотью. В открытые окна залетал холодный ветер и наметал понемногу снег. Лакрима сидела, поставив локти на стол, держала в руках чашу с горячим напитком и медленно, со свистом, потягивала из нее что-то, что должно было вернуть румянец на ее щеки.
– Садись, – кивнула она на соседнюю скамью. – Наливай. Если ночь не спала, самое то. Корни, травы, ягода. Никакой магии. Ни колотуна потом, ни сонливости. А я жива, как видишь. Только голосок охрип, да не хочу ничего больше. Все, что поняла, так только то, что сила эта не под мою руку. Думаю, надо уходить. Или перебираться в свою башню. Боюсь, там тоже купол в крови. Но нашей башне кровь не в диковинку, святости в ней нет, это не молоко в расплавленный свинец лить. Постоит еще. Правда, толку от этого чуть…
– Ничего не разглядела? – спросила Лава.
– Еще немного, и глядеть было бы нечем, – ответила Лакрима и сбросила капюшон на плечи. – Как тебе?