Попив чаю, он подошел к окну, открыл узкую металлическую раму и с наслаждением вдохнул холодный горный воздух. Толщина стен скального жилища Эль Гарро впечатляла – не меньше метра, и Сотникову пришлось буквально лечь на подоконник, чтобы увидеть, что происходит снаружи.
А происходил там закат невероятной красоты, такой, какой бывает только в горах. Фиолетовые, сиреневые, лиловые тени лежали на склонах окаймляющих долину гор, на ледяных пиках горели багряные огни, а небо отливало аквамариновой зеленью. Олег вспомнил, как издевался еще в художественном училище над горными пейзажами Рериха, называя его бездарем, не умеющим смешивать краски, и жалким эпигоном импрессионистов.
Теперь, воочию увидев все это буйство цвета, Сотников понял, как он ошибался. Конечно, Рерих писал Гималаи, а он сейчас где-то в горной Норвегии, но горы есть горы, их не обманешь.
И тут из укутанной туманом долины внизу пришел странный, тревожный звук – словно множество смертельно напуганных людей, сидя в темноте, перешептываются между собой, опасаясь, что их кто-то услышит. Шепот шел со всех сторон и, подхваченный эхом, растекался над долиной. Олег понял, за что она получила свое название, но не понял, что является источником звуков. Не сидят же, в самом деле, там, внизу, в тумане, сотни, а то и тысячи перешептывающихся людей? Это перебор даже для Норвегии.
Закрыв окно, Олег уселся на холодный подоконник, посмотрел на мартышей и вздохнул. Приставленная к стене шпага заскрежетала по камням и со звоном упала на пол.
«А ведь я влюбился, как пацан, – пронеслась в голове одинокая мысль. – Любовь, надо же. С первого взгляда. С одного-единственного».
Олег вспомнил перформанс на площадке Московского дома художника и как сибирский поэт-самородок Захар Корягин читал свои корявые стихи, посвященные этой самой любви:
Любовь слепа на оба уха,
Любовь глуха на оба глаза.
Любовь – зловредная старуха.
Любовь – ужасная зараза.
Тогда он вместе со всеми весело смеялся, глядя на сурового «самородка», зыркающего поверх бороды с эстрады на зрителей. А теперь оказалось – поэт-сибиряк был прав. Действительно – «зараза», практически умопомешательство…
Вообще любовь в представлении Сотникова существовала двух типов: настоящая и искусственная – от слова «искусство».
Искусственная любовь – это стихи и проза, фильмы и картины, это Гала и Сальвадор Дали, это Петрарка и Лаура, Ив Монтан и Симона Синьоре.
А настоящая, реальная любовь – это след от бретельки лифчика на плече Верки, это ее тихий стон «Оле-е-ежа-а…» и ощущение ее ноготков, царапающих спину.
Он всегда думал, что в жизни на самом деле все так и есть: реальная любовь реальна, а все остальное – некий миф, иллюзия, поэзия и живопись.
И вот впервые за двадцать девять с лишним лет Сотников понял, какой смысл вкладывали все эти поэты, писатели, художники, музыканты и режиссеры в слова «прекрасная незнакомка».
Да, это была любовь. Настоящая, единственная и неповторимая. Она росла внутри Сотникова, она расцветала с каждой минутой, становясь все больше, все ярче. Она уже заполнила его целиком, и Олегу требовалось как-то выразить ее, дать выход своим чувствам. Не очень-то отдавая себе отчет в том, что делает, Олег взял со стола вилку и начал набрасывать прямо на полированном камне стены портрет девушки, стремясь выразить в скупых линиях все, что жило сейчас в его душе. Пару минут спустя незнакомка смотрела на него, чуть лукаво улыбаясь.
Послышался шелест шагов – все четверо мартышей подошли поближе и замерли, разглядывая рисунок.
– Тепло… – мяукнул кто-то из них.
– Тепло, тепло, – подтвердили остальные.
– Мама… – пискнул тот, что стоял с краю. – Мушкетон. Любить. Тепло. Мама.
– Идите спать, мушкетоны, – махнул рукой Олег.
Удивительно, но мартыши послушно убрались с кухни. Открыв буфет, Сотников обнаружил на полке копченое мясо, какую-то неизвестную, но явно съедобную зелень, хлеб и сыр. Вскипятив еще раз чайник, он поел, изо всех сил борясь с вновь подступившей тоской.
За окнами окончательно стемнело, помещения скального дома затопил сумрак. Искровые светильники давали мало света, а из-за постоянных вспышек казалось, что в комнатах включено аварийное освещение. Побродив по комнатам, Олег равнодушно пробежал взглядом по корешкам книг в кабинете. Его нисколько не удивило, что здесь полно современных изданий – и Пратчетт, и Мартин, и Симменс, и Дэн Браун, и даже Джоан Роулинг, причем все семь томов в подарочном издании. Эль Гарро, похоже, следил за литературной жизнью Земли.
Вернувшись на кухню, Сотников подобрал шпагу, пошел в спальню, плюхнулся на кровать. У него сейчас было два желания: убить кого-нибудь и выброситься из окна. Точнее, самое главное желание было одно – увидеть прекрасную незнакомку, но поскольку реализовать его возможности не имелось, Олег жаждал действовать. Пару раз он вскакивал, выбегал в холл, держа шпагу наготове, потому что ему казалось, что над долиной звучит «музыка», но всякий раз оказывалось, что это обман слуха.
Мартыши подглядывали за странным человеком через щель в двери, но выходить из своей каморки опасались. Сотникову было на них наплевать. Промаявшись до полуночи, он уселся на кухне с твердым намерением дождаться хозяина, чтобы проткнуть его насквозь, – и… уснул.
* * *
Проснулся Сотников от странных звуков – тихое пошаркивание и тонкий, заунывный вой. Оглядевшись, он понял, что уже утро, что он спал на стуле в «чудовищно неудобной позе человека, убитого выстрелом в затылок», что теперь у него болит голова…
Следующая мысль была о девушке. Ее образ не стерся из памяти, напротив, он стал ярче, живее, точно Олег видел ее только что. Улыбка, глаза, смугловатая кожа, взмах руки.
Поднявшись на ноги, Сотников поморщился. Взгляд упал на лежащую на столе шпагу. Сжав холодную рукоять, Олег вышел в холл и увидел Эль Гарро.
Капитан сидел, сгорбившись, опершись локтями о низенький столик. Он даже не снял плащ и фуражку. Перед ним стояла ополовиненная бутылка зеленого стекла, серебряный стакан и тарелка с какой-то снедью. Вокруг, шаркая лапами, суетились мартыши. Выглядели они растерянно. Один из них – Мушкетон? – замер на мгновение перед Олегом, посмотрел на него большими печальными глазами и тихо мяукнул:
– Плохо. Плохо. Папа. Плохо.
Выставив шпагу, Олег шагнул к Эль Гарро и снова услышал тот самый вой, что разбудил его. Плечи капитана, обтянутые белой кожей, вздрагивали. Сотников понял, что Эль Гарро плачет. Шпага в руке дрогнула. Сейчас, утром, у него уже не было желания убить этого человека.
Подняв мокрое, красное лицо, Эль Гарро посмотрел на Олега мутными глазами и прошептал:
– Девочка моя… Они ее забрали… Забрали, понимаешь, амиго?
* * *
Сотников сидел напротив капитана, а тот, глотая слезы, путано рассказывал заплетающимся языком: