Лабин не возражал. Слух в общем сохранился, но и полная глухота казалась справедливой платой за более выносливое тело. Природа даже продемонстрировала ему альтернативу, на случай если Лабин вдруг проявит неблагодарность: через неделю после того, как он вышел на сушу, в южной части острова появился морской лев, старый самец, в пять раз крупнее любого тюленя поблизости. Жизнь у него явно была бурной, а в недавней драке ему оторвали нижнюю челюсть. Она висела, словно ужасный раздувшийся язык, утыканный зубами. Держалась только на коже, мускулах и сухожилиях. С каждым днем ткани все больше опухали и гноились; шкура трескалась, а из ран сочилась белая и оранжевая жидкость, связывая края вместе: так естественные системы защиты пытались залатать пробоину.
Хищник в триста килограммов весом, обреченный на расцвете жизни. У него остались лишь две возможности — умереть или от голода, или от инфекции, и даже тут его лишили выбора. Насколько знал Лабин, намеренное самоубийство было исключительно человеческой прерогативой.
Большую часть времени лев просто лежал и дышал. Иногда он на несколько часов возвращался в океан. Лабин не очень понимал, что самец там делал. Пытался охотиться? Неужели не знал, что уже мертв? Неужели его инстинкты были настолько непреклонны?
И все равно по какой-то причине Кен чувствовал родство с умирающим животным. Казалось, иногда они оба теряли ощущение времени. Солнце осторожно огибало остров, спускаясь в море на западе, а два усталых и сломленных существа — наблюдающих друг за другом с бесконечным терпением обреченных — едва замечали, когда наступала ночь.
* * *
Прошел месяц, и Лабин начал думать, что не умрет.
Он изредка страдал от диареи — вот и все симптомы. В фекалиях нашел нематод. Открытие не из приятных, но жизни оно не угрожало. Сейчас некоторые люди сами запускали таких паразитов в организм. Тренировали его защитную систему.
Возможно, усиленный иммуннитет уберег Кена от того, что так сильно перепугало Энергосеть, и та скакнула в режим зачистки. Или ему просто повезло. Существовала даже отдаленная вероятность, что весь анализ ситуации в корне неверен. До сих пор его устраивала пожизненная отставка, этакое шаткое равновесие между инстинктом самосохранения и уверенностью, что, если бы он стал шататься по миру, разнося смертельный вирус, работодатели не одобрили бы такое поведение. Но, может, Кен сам себе придумал апокалипсис. И инфекцию. Может, он вообще не представлял опасности.
И произошло что-то совсем другое.
«Возможно, — подумал он, — мне стоит выяснить, что именно».
Когда ночью Кен смотрел на восток, то на горизонте иногда видел бегущие огни. Они следовали по совершенно предсказуемому маршруту, и поведение их было стереотипным, как у зверей, меряющих шагами клетку. Сборщики водорослей. Низкобортные роботы, выкашивающие океан. Никакой охраны — надо только не попасться в острые зубы, расположенные на носу. Машины, легко уязвимые для достаточно нахальных безбилетников, которых могло по чистой случайности закинуть посередь Тихоокеанского континентального шельфа.
Трип Вины вяло ткнул Кена в живот. Прошептал, что у Лабина одни только допущения. Месяц без симптомов едва ли гарантировал чистую медицинскую карту. У бесчисленного количества заболеваний был более долгий инкубационный период.
И все-таки...
И все-таки железных признаков инфекции не было. Оставались лишь тайна и предположение, что люди, контролирующие ситуацию, захотели убрать Кена с доски. Не было ни приказов, ни директив. Интуиция, конечно, спрашивала, чего же хотели хозяева, но ничего доподлинно не знала, — а неведение давало Лабину полную свободу действий.
* * *
Для начала он провел эвтаназию.
Лабин видел, что лев все больше худеет, что по бокам проступают ребра. Видел, как мясистый сустав нижней челюсти мало-помалу схватывается и встает на место из- за хаотического роста вывернутой кости и опухоли, раздувшейся от обширной инфекции. Когда самец впервые попался Кену на глаза, его челюсть висела на волоске. Теперь же выступала из перекрученной шишки гангренозной плоти, одеревенелая и неподвижная. По всему телу хищника открылись язвы.
Старик едва поднимал голову от земли; а когда ему все же удавалось это сделать, в каждом его движении читались истощение и боль. Мутный белый глаз наблюдал за Лабиным, который приближался со стороны суши. Возможно, в глазу даже мелькнуло узнавание, хотя скорее — простое безразличие.
Кен остановился в паре метров от животного, зажав в кулаке палку из плавника, аккуратно заостренную на конце, с руку толщиной. Смрад ужасал. В каждой ране корчились черви.
Потом он приставил оружие к шее зверя и тихо сказал:
— Привет.
И с силой нажал.
Поразительно, но у самца остались силы. Он взметнулся вверх, заревел и, ударив Лабина в грудь головой, легко отшвырнул прочь. От толчка черная кожа, плотно обтягивающая изувеченные останки нижней челюсти, лопнула. Из разрыва брызнул гной. За краткий миг в реве льва послышалась вся гамма эмоций от боевого клича до агонии.
Кен упал на берег, прокатился и встал на ноги, самец достать его не мог. Он зацепился верхней челюстью за древко, застрявшее в шее, и пытался вытащить его. Лабин сделал круг, подошел сзади. Лев заметил его приближение, неуклюже завертелся, словно подбитый танк. Кен сделал ложный выпад; зверь слабо рванулся налево, а человек развернулся, подпрыгнул и схватил копье. Занозы впились в руки, когда он со всей силы загнал палку внутрь.
Самец, визжа, перекатился на спину, навалился на ногу Лабина всей тушей, которой — даже потеряв половину веса — легко мог раздавить человека, и попытался протаранить врага своей чудовищной мордой, сочащейся болью и гноем.
Кен ударил зверя в основание челюсти, почувствовал, как кость прорывает мясо. Лопнул какой-то глубоко засевший абсцесс, обдав лицо Лабина вонючим гейзером.
Таран исчез. Нога освободилась. Талидомидные [13] лапы били по гравию прямо перед лицом Кена.