После, словно очнувшись, Коряга зацепил своей рукой, как пожарным багром, пробегавшего мимо солдатика из таджиков, прорычав ему приказ о дальнейшей разгрузке стекловаты из кузова.
Солдатик захныкал, сослался на какое-то важное поручение сержанта, которое он спешил исполнить, но, получив пендаля, смирился и принялся за работу.
С прежним удовлетворением наблюдая за перемещением стройматериалов по необходимому маршруту и адресу, Коряга, любезно предложив Федору присесть рядом, спросил:
— Ну, с Христом ты мне кое-что обсказал… Не все, конечно, понятно, но одно я усек: человека повязали, суки, ни за что, и как с этой оравой ему было справиться? Тут-то ни влево, ни вправо не спляшешь. Конвой, камера, пика под ребро, если чего, да дело тем и кончилось, если не врешь… Но а ты-то? Вот я тебя нагрузил, значит, трудовым вдохновением, а ты и рад стараться. Почему?
Федор только вздохнул.
— А вот почему, — продолжил Коряга. — Потому что боишься взять вон тот дрын и отоварить им меня по тыкве. А боишься, потому что могу у тебя дрын отобрать и сделать им из тебя спрессованное чучело. Так что ты терпением-то Божьим от своей трусости не отмазывайся.
— А вот и нет, — возразил Федор смело. — Не в трусости тут дело. Просто не умею я бить людей, и все. И не хочу их бить. А коли все, как ты рассуждали, то не жизнь человеческая на земле бы была, а бойня без продыха.
— Выходит, — сказал Коряга, — на таких, как ты, беспредел буксует?
— Мне себя оценивать ни к чему, — ответил Федор.
— Так я не понял, — нахмурился Коряга. — А чего этот Пилат, если он на самом верху сидел, не положил с прибором на всех этих мракобесов с кадилами, да и…
— В том тоже был промысел Божий, — сказал Федор убежденно. — И поэтому мы здесь и сейчас об этом говорим. И кто ведает, появились бы мы с тобой на земле, не произойди тогда то, что случилось?
Коряга молчал, постигая его ответ и свесив к полу свои ручищи с клещами натруженных пальцев. Вездесущее солнце, пробивавшееся под навес, высветляло его грубое, в шрамах, лицо. Тень, отбрасываемая им, была схожа с тенью от валуна. Феде, жавшемуся в ее прохладной шири, было в ней и страшновато, но и уютно, учитывая покуда миролюбивое настроение грозы стройбата.
Коряга оторвался от размышлений с недовольством, будто забрел в своих мыслях в непреодолимый тупик. Молвил мрачно:
— Ты иди под колонку. Обмойся, простирнись. Рот и нос сполосни. Шмотки под мышку, и сюда вертайся, перед сержантами не светись, припашут. Если чего — на меня сошлись…
Так незаметно, исподволь, возникла между Федором и Корягой дружба. Или — ее подобие. И куда легче и беззаботнее стало жить новобранцу под крылом силача и драчуна Коряги. «Старички» и «блатные», быстренько уразумевшие обретение новичком серьезного покровителя, нападки свои перенесли на иных жертв, а Федора попросту не замечали, обходясь лишь враждебными взорами и циничными репликами в его адрес.
Корягу же с поры его знакомства с Федором, частенько начали видеть задумчивым и словно погруженным в себя. На мир в эти минуты он взирал невидящими глазами, причем этакое его состояние обходилось без «косячков» и политуры, что пугало многих, наводя на мысли о начинающемся сумасшествии сослуживца, что могло обернуться его непредсказуемой агрессией, сулившей тяжкие увечья любому, некстати подвернувшемуся под чугунные кулаки.
В свою очередь Коряга, начавший не без влияния Федора размышлять о Боге, логике мироздания и собственном месте в нем, сам не зная почему, взял его под свое попечение. Он видел: салага из российской глубинки был так напуган всем увиденным в стройбате, что слова не мог вымолвить, и вел себя, как мышка, стремясь не привлекать ничьего внимания. Сначала Коряга хотел его немного припугнуть, потом отобрать зарплату, а после оставить на растерзание «старикам». Но этот чертов слабак Федор своими библейскими рассказами и таинственной мудростью, заключенной в них, так приворожил его, разбудил столько вопросов, что поневоле пришлось встать на его защиту и даже силой заставить одного из «стариков» вернуть парню похищенную у него Библию, в которой тот явно искал избавления от царящего вокруг кошмара.
Событие же, окончательно обратившее Корягу к Богу, пришлось на очередной рабочий день, когда, стоя на выпирающей из стены плите балкона он решил перекреститься, отмоляя вчерашний грех пьянства, однако внизу суетились солдатики и Коряга, смущаясь свидетелей, отошел в глубь помещения. Но едва щепотка его пальцев повинно завершила свое прикосновение к сердцу, огромная каменная чушка, сорвавшаяся с крюка крана, врезалась в будущий балкон, вырвав его из стены и обрушив наземь.
В сопричастности высших сил к чуду его спасения Коряга не усомнился даже краешком сознания. И первопричиной своего оставления в этой жизни, конечно же, определил Федора.
Когда же десяток солдат во главе с Корягой командировали на неделю на соседний объект, Федя затосковал, понимая, что свора способна вновь показать ему свой оскал, да еще и выместить досаду от вынужденного долготерпения к его недолгому благополучию.
С утра, после отъезда Коряги, он был послан на строительство двухэтажного административного корпуса. Разделся на втором этаже, сняв гимнастерку и сапоги, подтянул брезентовый ремешок на поясе галифе, и привычно ухватил за ручки тачку, покатив ее по дощатым, заляпанным цементом настилам на лестницах, к штабелю кирпичей. Работа предстояла трудоемкая, ибо кроме своей нормы полагалось закрыть две дополнительных, «стариковских», о чем ему объявили еще в казарме два дюжих сослуживца кавказских кровей из разбойной стройбатовской элиты. Горные орлы, уже отсидевшие по сроку, грозно вращая масляными очами, танцующей походкой подошли к нему, притиснули к стенке, поведав о сегодняшних нормах его выработки. Всем своим видом они выражали готовность вгрызться в свою жертву зубами, последуй от нее хотя бы невнятная недовольная реплика.
И вот теперь весь день ему суждено, как заведенному, катать по ухающим от тяжести настилам готовую развалиться от непомерного груза дощатую тачку, загружаемую подсобником киргизом, отслужившим здесь уже год, а потому пользующимся незначительными послаблениями в выборе той или иной каждодневной рабочей мороки.
Трудового энтузиазма киргизу хватило на час, потом он ретировался, сославшись на производственную травму: отбитый упавшим на ногу кирпичом палец.
В обед привезли баки с баландой, чан с подобием питьевой воды, Федор поднялся с очередной тачкой на второй этаж, пуком строительной пакли обтер пот со лба и с груди, дыбившейся от неровного дыхания, а затем присел у окна под сенью бетонного потолка с ржавыми пятнами гниющей в нем арматуры. Окно выходило на теневую сторону, где до сей поры, сидя на прохудившихся ведрах, азартно играли в нарды его истязатели, на своем резком и неприветливом языке обсуждавшие течение интеллектуального поединка.
На сей раз взору Федора предстала картина, немало его озадачившая. Абреки, оставив нарды, с елейными улыбочками едва ли не приплясывали вокруг невесть каким образом появившегося на стройке персонажа: казахской девчонки лет тринадцати, одетой в шаровары, полотняный замусоленный халат и бархатную облезлую тюбетейку. Скуластое загорелое личико юной гостьи было немыто, в смоляные косицы набилась пыль, а матерчатые малиновые тапки на грязных ступнях зияли разлохмаченными по краям дырами. Что-то странное увиделось Федору в облике этой девочки, невесть как оказавшейся здесь, то ли — ее бессмысленная улыбка, то ли простодушно-глуповатое выражение глаз, будто она хлебнула спиртного…