– Форель не лосось, – сказал я и улыбнулся.
– Кто знает? Капитан Шпрингеншмит говорит – да, генерал фон Хойнерт говорит – нет. Посмотрим, кто прав.
– Но это недостойно немецкого генерала – просить подмоги, чтобы справиться с одним-единственным лососем.
– Генерал, – сказал Георг Бендаш, – всегда генерал, даже если ему противостоит всего лишь один лосось. В любом случае, капитан Шпрингеншмит должен будет ограничиться несколькими полезными советами: генерал хочет все сделать самостоятельно. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Георг Бендаш растянулся на спине и закрыл глаза, но почти сразу открыл их, вскочил на постели и как у обвиняемого на допросе спросил мое имя, фамилию, гражданство, место и дату рождения, национальность, вероисповедание и расовую принадлежность. Потом достал из-под подушки бутылку водки и наполнил два стакана.
– Prosit.
– Prosit.
Он снова растянулся на постели, закрыл глаза и, улыбаясь, заснул. Солнечные лучи били прямо в лицо, комната наполнилась комарами. Я провалился в сон и проспал, наверное, уже несколько часов, когда мне послышался слабый стук кастаньет. Бендаш крепко спал, накрыв лицо сеткой от комаров, как ретиарий, умирающий на арене древнеримского цирка. Меня разбудил неожиданный короткий и мягкий звук кастаньет. Или шелест травы и шорох ветвей. Нет, это был звук кастаньет. Казалось, бесконечная процессия проходит под окнами. Шествие испанских танцовщиц, ночная процессия танцовщиц из Севильи, направляющихся в святилище Девы Марии Макарены: они шевелят кастаньетами, гибко изогнув правую руку над головой, а левую уперев в бедро.
Это был настоящий стук кастаньет, и понемногу он становился все сильнее, все четче и ближе. (И все же этому звуку не хватало отголоска тех запахов, что обычно сопровождают стук кастаньет: запаха увядших цветов и запаха блинчиков и ладана.) Звенели сотни и сотни кастаньет. Бесконечное шествие андалузских танцовщиц, скользящих в сверкающем обрамлении ледяного ночного солнца. Но их не сопровождали ни крики толпы, ни грохот петард, ни клокочущая триумфом музыка. Только высокий, сухой и все более близкий стук кастаньет.
Я вскочил с постели и разбудил компаньона. Георг Бендаш приподнялся на локтях, прислушался, посмотрел на меня, улыбнулся и четко сказал в свойственной ему ироничной манере:
– Это олени. Два отростка на задних копытах во время бега ударяются друг о друга и звучат как кастаньеты. – Потом добавил: – Вы тоже приняли их за испанских танцовщиц? Генерал фон Хойнерт в первый свой вечер в этих местах тоже подумал, что это андалузские танцовщицы. Мне пришлось привести оленя к нему в комнату, а было два часа ночи.
Он сплюнул на пол и с улыбкой снова заснул.
Я выглянул в окно. Стадо из нескольких сотен оленей бежало галопом вдоль опушки леса к реке. В гиперборейском лесу они были призраками средиземноморья и жарких южных стран. Призраками Андалузии, смазанными оливковым маслом и прожаренными на солнце. В ледяном сухом воздухе я вдыхал призрачный, воображаемый запах человеческого пота.
Лучи ночного солнца прокалывали сбоку маленькие острова, разбросанные в центре озера, и окрашивали их в цвет крови. Вдали в поселке Инари жалобно скулила собака. Небо покрывала рыбья чешуя, чешуйки поблескивали и дрожали в ледяном слепящем свете. Мы с Куртом Францем спускались к озеру по лесистому склону холма. Среди сотни расположенных посреди озера островов мне попался на глаза священный для лапландцев маленький островок Уконсаари, самое почитаемое языческое святилище во всем Инари. На этом конусообразном острове, который ночное солнце окрашивает красным, как конус вулкана, древние лапландцы собираются весной и осенью, чтобы принести в жертву демонам оленей и собак. Еще и сегодня лапландцы испытывают священный трепет перед островом Уконсаари и, тронутые бессознательным воспоминанием или мрачной тоской по старинным языческим обрядам, не приближаются к нему без особой нужды.
Мы устроились отдохнуть под деревом и смотрели на огромное серебристое озеро, раскинувшееся под холодным пламенем ночного солнца. Война далеко. Я не ощущал неприятного человеческого запаха: запаха человека потного, человека раненого, человека голодного, человека мертвого – этого отравляющего воздух в странах несчастной Европы запаха. Ощущался запах смолы, холодный слабый запах северной природы, запах деревьев, воды и земли, запах дикого зверя. Курт Франц курил свою короткую норвежскую трубку «Лиллехаммер», которую купил в магазинчике господина Юхо Никянена. Я исподтишка наблюдал и принюхивался к нему. Это был человек, похожий на всех остальных, может, и на меня. От него шел запах дикого зверя. Запах белки, лисицы, оленя. Запах волка. Да, запах летнего волка, когда голод не ожесточает его. Звериный запах, запах волка летней порой, когда трава – зеленая, ветер – теплый, а не скованная льдом вода бежит, бормоча, через леса вдоль тысяч берегов, бежит навстречу гладкому озеру; все это смягчает жестокость и кровожадность волка, притупляет его жажду крови. Курт Франц испускал запах сытого волка, волка на отдыхе и в покое, так что впервые за три года я чувствовал себя спокойно рядом с немцем. Мы были далеки от войны, мы были вне войны, вне человечества, вне времени. Война была далеко от нас. Она издавала запах летнего волка, запах немецкого мужчины по окончании войны, когда он уже не жаждет крови. Мы спустились с холма и, выйдя из леса у поселка Инари, прошли мимо загона, огороженного высоким забором из белых березовых стволов.
– Это Голгофа северных оленей, – сказал Курт Франц.
Осенний ритуал забоя оленей – своего рода Пасха лапландцев, он напоминает обряд заклания агнца.
– Северный олень – Христос лапландцев, – сказал Курт Франц.
Мы зашли в просторный загон. Против холодного сильного света, скользящего по траве, перед моими глазами вырисовались ни на что не похожие чудесные заросли: тысячи и тысячи рогов северного оленя, где сложенные в фантастическом переплетении в огромные кучи, где в кучи поменьше, местами одинокие, как костяные кустики. Легкая плесень зеленого, желтого, пурпурного цвета покрывала самые старые рога. Было много рогов молодых, еще мягких, едва покрытых жесткой роговой оболочкой. Одни широкие и плоские с правильными ответвлениями, другие в форме ножа, похожие на стальные клинки, торчащие из земли. У ограды были свалены в кучу тысячи и тысячи оленьих черепов в форме ахейского шлема, с пустыми треугольными глазницами в твердой лобной кости, белой и гладкой. Все эти рога напоминали стальное снаряжение павших на поле брани воинов. Ронсеваль животных. Но не было следов борьбы: кругом порядок, покой и высокая торжественная тишина. Только легкий ветерок пробегал по лугу, травинки подрагивали между неподвижными костяными ветвями этих удивительных зарослей.
Осенью встревоженные и ведомые инстинктом и тайным призывом стада оленей пересекают огромные расстояния и приходят к своим диким Голгофам, где их ждут лапландские пастухи, сидящие на корточках в «шапке четырех ветров», nelyäntuulen lakki, отброшенной назад на затылок, с коротким пуукко, сверкающим в маленькой руке. (Чудесна хрупкость и малость рук лапландцев. Это самые маленькие и хрупкие руки в мире. Чудесное, достойное удивления, очень тонкое устройство, но сработанное из очень прочной стали. Тонкие, терпеливые и хваткие пальцы, точные, как захват часовщика из Шо-де-Фона или гранильщика алмазов из Амстердама.) Олени покорно и кротко подставляют яремную жилу под смертельное лезвие финского ножа и умирают без крика, с патетической безнадежной покорностью.