Но в то утро, с началом бомбежки Белграда, Спин стал бояться. Бомбы взрывались с диким грохотом. Разрывы сотрясали стоявшее невдалеке от старого королевского дворца здание посольства Италии вплоть до фундамента, сверху летели куски штукатурки, длинные трещины раскалывали стены и потолки.
– Быстрее, Спин!
Спин сползал по ступенькам убежища, поджав хвост, скулил и орошал мочой ступени.
Убежищем был простой подвал на уровне земли, его вовремя не удосужились укрепить балками, усилить свод бревнами или бетонными опорами. Из окошка на уровне улицы спускался бледный пыльный луч света. Вдоль стен на грубых полках стояли фьяски с кьянти, бутылки с французским вином, виски, коньяком и джином, а с потолка свисали фриульские окорока из Сан-Даниеле и ломбардские колбасы. Этот подвал был настоящей мышеловкой. Хватило бы одной небольшой бомбы, чтобы похоронить в нем всех служащих посольства вместе со Спином.
Было семь часов двадцать минут утра, воскресенье, 6 апреля 1941 года. Спин сползал по ступеням убежища и скулил от страха. Пробегая по коридору, он поднял голову: все ружья на месте. Значит, страшные звуки – не выстрелы, это что-то новое, ненормальное, совершенно несвойственное человеку и природе. Земля колебалась как при землетрясении, дома сталкивались друг с другом, со страшным треском рушились стены, слышался звон бьющегося об асфальт оконного стекла, крики ужаса, плач, призывы на помощь, проклятия и стоны обезумевших людей, спасающихся в спешном бегстве. Кислый запах серы просачивался в подвал вместе с дымом взрывов и пожарищ. Бомбы сыпались на Теразие, на площадь Споменик, на старый королевский дворец. По улицам на большой скорости пролетали машины с генералами, министрами, придворными и государственными чиновниками. Страх охватил военные и гражданские власти, они в спешке покидали город. Около десяти утра столица оказалась брошенной на произвол судьбы. Началось мародерство.
Беднота вместе с присоединившимися позже цыганскими бандами из Земуна и Панчево срывала жалюзи с магазинов и грабила даже жилые дома. Из района Теразие доносилась стрельба. Жители отбивались от грабителей на улицах и на лестницах, в подъездах и квартирах. Горел Королевский театр на площади Споменик. Была разрушена кондитерская напротив театра, турецкая кондитерская, известная каждому на Балканах своими сладостями-афродизиаками. Толпа с лихими криками рылась среди обломков, спорила из-за драгоценных сладостей, растрепанные женщины с горящими лицами оглушали воздух непристойным смехом и, чавкая, жевали возбуждающие любовь пирожные, карамель и конфеты. Поджав хвост, опустив уши и повизгивая, Спин слушал грохот разрывов и падающих стен, крики ужаса, треск пожарищ. Он забился в ногах посла Мамели и мочился ему на туфли. Когда ближе к полудню грохот разрывов понемногу затих и Мамели с остальными посольскими поднялся наверх, Спин отказался покинуть убежище. Пришлось носить ему еду в темный, задымленный подвал.
В минуты затишья до кабинета посла долетал собачий визг. Мир рушился, происходило нечто страшное, чего Спин не мог понять. «Налет закончился, – говорил ему Мамели, спустившись в подвал, – можно вернуться наверх, опасность уже миновала». Но Спин трусил и уходить не хотел. Он не прикасался к пище, только с подозрительным видом смотрел на суп и на хозяина, смотрел недоверчивым, молящим взглядом собаки, которая боится быть преданной. Человеческих законов, как и законов природы, уже не существовало. Мир рушился.
Около четырех пополудни того дня, когда посол Мамели собирался в очередной раз пойти в подвал уговаривать Спина, что опасность миновала и все опять, как обычно, в порядке, в небе над Земуном, возле Панчево, послышался высокий гул моторов. Первые бомбы упали в районе Милоша Велитога, самолеты вбивали огромные бомбы в крыши домов как вбивают гвозди: одним молниеносным и точным, огромной силы ударом. Город содрогался до основания, толпы людей с криками бросались по улицам врассыпную, между взрывами наступала пауза великой тишины, все вокруг становилось мертвым, бездыханным, неподвижным, как молчание мироздания, когда земля – безжизненна; бесконечное, абсолютное звездное молчание земли, когда земля – холодна и мертва, когда приходит конец света. И снова неожиданные взрывы вырывали дома и деревья с корнем, небеса рушились на город с громовым раскатом. Посол Мамели и посольские служащие уже спустились в убежище и, побледневшие, сидели на стульях вокруг стола. В паузах между разрывами слышался скулеж Спина, забившегося между ног хозяина.
– Это конец света, – сказал второй секретарь посольства князь Руффо.
– Ад кромешный, – сказал посол Мамели, зажигая сигарету.
– Все силы природы против нас, – сказал первый секретарь Гвидотти. – Природа тоже взбеленилась.
– Ничего не поделаешь, – сказал граф Фабрицио Франко.
– Будем как румыны tutùn sci rabdare, курить табак и ждать, – сказал посол Мамели.
Спин слушал эти разговоры и прекрасно понимал, что ничего нельзя поделать. Тutùn sci rabdare. Но ждать чего? Посол Мамели и чиновники посольства знали наверняка, чего они ждали. Бледные и взъерошенные, они сидели в подвале и курили одну сигарету за другой. И хотя бы произнесли хоть одно слово, раскрывающее тайну их тягостного ожидания. Загадочность событий того страшного дня, неясность причин ожидания вдобавок к взрывам огромных бомб тревожили собаку больше, чем простая неуверенность. Спин вовсе не был трусом. Добрый английский пес чистых кровей без капли примеси, благородное создание в лучшем смысле слова, храбрый пес, он воспитывался в лучшей собачьей школе графства Суссекс. Он не боялся ничего, и войны тоже. Спин – охотничья собака, а война, все знают, это и есть охота, где человек одновременно и охотник и дичь, это игра, в которой вооруженные ружьями люди охотятся друг на друга. А Спин не боялся ружей, он смело бросился бы один против целого вражеского полка. И звуки выстрелов только раззадоривали его. Стрельба для него – один из элементов природы, традиционно свойственный миру, его, Спина, миру. Да и что за жизнь была бы без стрельбы? Что за жизнь была бы без долгих скачек по лугам и кустам, по холмам над Савой и Дунаем, без гона вдоль по натянутому как струна запаху в полях, подобного прохождению акробата по туго натянутому тросу? Когда ясным ранним утром треск охотничьих ружей сухо отражается в воздухе или вызывает легкую дрожь, пролетая сквозь серую паутину осеннего дождя, или весело скачет по заснеженным холмам, мироздание являет свое совершенство, которому не хватает только ружейного выстрела, последнего мазка на картину совершенства универсума, природы и самой жизни.
Когда длинными зимними вечерами Мамели сидел в своей библиотеке с короткой трубкой в зубах, склонившись над раскрытой книгой (огонь слабо потрескивал в камине, а за окном свистел ветер и сыпал дождь), свернувшийся у ног хозяина Спин мечтал о сухом ружейном треске и стеклянном звоне утреннего воздуха. Он поглядывал на висевшее возле двери старое турецкое ружье и помахивал хвостом. Это было турецкое кремневое ружье, инкрустированное перламутром, Мамели купил его за несколько динаров у старьевщика в городе Монастир, оно, конечно же, постреляло в христианских солдат князя Евгения Савойского, в венгерских всадников и в галопирующих по лугам Земуна хорватов. Старое верное боевое оружие, исполнившее свой долг, оно отыграло свою роль и поучаствовало в поддержании древнего традиционного порядка природы: в далекие времена своей молодости это ружье наложило недостающий мазок на картину совершенства мироздания в тот самый день, когда утренней порой сухой выстрел пробил окно и молодой улан повалился с лошади в Земане, в Нови-Саде, в Вуковаре. Спин не был son of a gun, забиякой, но не мог представить себе мир без ружья. И до тех пор, пока в мире раздается звук ружейного выстрела, ничто не может поколебать гармонию, порядок и совершенство природы, – так думал Спин.