– Nuha! – крикнул Дитль, потом спросил: – А где Эльза?
Вот и Эльза, маленькая, худенькая и ладная, одетая как куколка, хрупкая как ребенок (Эльзе Хиллиле уже восемнадцать, но выглядит она еще ребенком), она входит через дверь в глубине зала, в руках у нее большой серебряный поднос с бокалами пунша. Она медленно шагает, мелко семеня по розовому березовому полу. С улыбкой подходит к генералу Дитлю, грациозно кланяется и говорит:
– Yväpäivä, добрый день.
– Yväpäivä, – отвечает Дитль, с поклоном берет с серебряного подноса бокал пунша, поднимает его и кричит: – Nuha!
Офицеры его свиты тоже берут бокалы с пуншем, поднимают их и кричат:
– Nuha!
Дитль запрокидывает голову, выпивает одним духом, офицеры дружно делают то же самое. Маслянисто-сладкий растительный запах пунша расходится по залу. Такой же маслянисто-сладкий запах издает северный олень под дождем, это запах оленьего молока. Я закрываю глаза, и мне кажется, что я в лесах Инари на берегу озера у устья Юутуанйоки. Идет дождь, небо – лицо без глаз, белое лицо мертвеца. Дождь глухо бормочет в листьях деревьев и в траве. Старая лапландка сидит на берегу озера с трубкой в зубах, она смотрит на меня бесстрастно, не моргая. Стадо северных оленей пасется в лесу, олени поднимают головы и смотрят на меня. У них обреченный, унылый взгляд, таинственный взгляд мертвого человека. Запах оленьего молока расходится под дождем. Немецкие солдаты в москитных сетках на лицах и в перчатках из оленьей кожи на руках сидят под деревьями на берегу. У них обреченный, унылый взгляд, таинственный взгляд мертвого человека.
Генерал Дитль обнимает за талию малышку Эльзу и тянет ее через зал танцевать вальс, который все напевают хором, прихлопывая в ладоши и в такт постукивая по стаканам рукоятками пуукко и ножей Alpenjäger. Группа молодых офицеров стоит возле окна, они молча пьют и наблюдают за танцующими. Один из них поворачивает ко мне голову, смотрит, но не видит меня. Я узнаю князя Фридриха Виндишгреца, я улыбаюсь и зову его по имени: «Фрики», но он отворачивается в другую сторону и там ищет того, кто окликнул его. Ему непонятно, откуда долетел голос, зовущий из далекого, такого далекого прошлого.
Стоящий передо мной человек это уже не молодой Фрики времен Рима, Флоренции и Форте-деи-Марми – это старик с хмурой, призрачной тенью на челе, и тем не менее от его прежней привлекательности еще что-то осталось, не везде явствуют признаки разложения. Я вижу, как он поднимает бокал, шевелит губами, говоря «Nuha!», запрокидывает голову, выпивает пунш, вижу, как с этим движением хрупкие лицевые кости натягивают кожу, череп белесо сверкает под редкими волосами, жалко поблескивает мертвая кожа на лбу. У него тоже выпадают волосы и зубы шатаются во рту. За восковыми ушами изгиб хрупкого затылка ослабленного болезнью ребенка, хрупкого затылка старика. Руки дрожат, когда он ставит бокал на стол. Ему двадцать пять, Фрики, и у него таинственный взгляд мертвого человека.
Я приближаюсь и тихо зову: «Фрики!» Фридрих медленно оборачивается, медленно узнает меня: я как утопленник с разложившимся лицом, неторопливо всплывающий из глубин памяти; Фрики понемногу узнает, грустно оглядывает меня, изучает мое разложившееся лицо, усталый рот, мой тусклый взгляд. Он молча жмет мне руку, мы очень долгое мгновение смотрим друг на друга, улыбаемся, и за этот очень долгий миг мне вспоминается Фридрих на пляже в Форте-деи-Марми, где солнце разливается по песку медовым потоком, сосны вокруг моего дома источают золотистый и теплый медовый свет (Клара уже вышла замуж за князя Фюрстенберга, а Суни влюблена), мы поднимаем глаза и смотрим из окна на светлый блеск небес, воды и деревьев. Бедный Фрики, думаю я. Фридрих неподвижно стоит перед окном, почти не дышит, молча смотрит на медленно удаляющиеся бескрайние лапландские леса, на расплывающуюся зеленую и серебряную перспективу рек, озер, заросших холмов под белым ледяным небом. Я касаюсь руки Фридриха – пожалуй, это ласка. Фридрих поворачивает ко мне желтое, морщинистое лицо, его глаза блестят обреченно и уныло. Вдруг я узнаю его взгляд.
Я узнаю его взгляд, меня охватывает дрожь. Это взгляд животного, с ужасом думаю я, таинственный взгляд животного. У него глаз северного оленя, думаю я, обреченный, молящий олений взгляд. Я хочу сказать ему: «Нет, Фрики, только не ты», но встречаю олений взгляд, обреченный покорный взгляд северного оленя. «Нет, Фрики, только не ты», но Фридрих молча смотрит, как смотрел бы северный олень. Как если бы олень смотрел на меня обреченным, потерянным взглядом.
Все остальные офицеры, однополчане Фридриха, еще так молоды: двадцать, двадцать пять, тридцать лет, у всех желтые морщинистые лица с признаками старости, разложения и смерти. У всех обреченный олений взгляд. Это звери, с ужасом думаю я, дикие звери. У всех в глазах прекрасное, чудесное смирение и печаль дикого зверя, у всех кротость и печаль лесного зверя, у всех задумчивое, меланхоличное звериное безумие, чудесная невинность, страшное милосердие. Христианское милосердие, оно есть у всех зверей. Зверье – Христос, думаю я, и у меня дрожат губы, дрожат руки. Я смотрю на Фридриха, смотрю на его товарищей: у всех одинаково морщинистые порочные лица, одинаково голый череп, одинаково беззубая улыбка, одинаково олений взгляд. Даже немецкая жестокость потухла на их лицах. У них Христовы глаза, звериные глаза. Неожиданно приходит на память то, что мне рассказали сразу после моего приезда в Лапландию, о чем говорят шепотом, как о чуде (а это действительно чудо), о котором нельзя говорить вслух, мне приходит на ум услышанное сразу по приезде в Лапландию о молодых немецких солдатах, об Alpenjäger генерала Дитля: они тихо вешаются на деревьях в лесной чаще или сидят целыми днями на берегу озера, смотрят в горизонт, потом стреляют себе в висок, или в чарах безумия бродят по лесу, как дикие звери, и бросаются в свинцовые воды озер, или лежат на ковре из лишайника под гудящими на ветру соснами и ждут смерти, отдаются сладости умирания в студеном лесном одиночестве.
«Нет, Фрики, только не ты», – хотел я сказать ему. Но Фридрих спрашивает меня:
– Ты не видел в Риме моего брата?
Я отвечаю:
– Да, я видел его однажды вечером перед отъездом в баре «Эксельсиора», – хоть и знаю, что Уго мертв, хоть и знаю, что князь Уго Виндишгрец, офицер итальянских военно-воздушных сил, погиб, объятый пламенем в небе над Александрией. Но я отвечаю: – Да, я видел его в баре «Эксельсиора». Он был с Маритой Гульельми.
Фридрих спрашивает:
– Как он?
Я отвечаю:
– Нормально, спрашивал о тебе, просил передать привет, – хотя знаю, что Уго мертв.
– Он не передал мне письма? – говорит Фридрих.
– Мы встретились случайно накануне моего отъезда, у него не было времени написать, он просил передать тебе привет, – отвечаю я, хотя знаю: Уго мертв.
Фридрих говорит:
– Он хороший парень, Уго.
Я отвечаю:
– Да, он молодец, его все любят, он шлет тебе привет, – хоть и знаю, что Уго нет в живых.