Все молчали, слышались только приглушенные стенания оборванных растрепанных женщин на пороге библиотеки, плач ребенка, который плакал, возможно, не от страха, а из-за необычности этой светлой и печальной сцены, из-за теплого света свечей, из-за таинственных жестов молодых, прекрасных, богато одетых женщин, склонившихся над белым обнаженным телом.
Вдруг Консуэло сняла свои шелковые туфли и чулки и легкими быстрыми движениями надела их на покойницу. Потом сняла атласную блузку, юбку и нижнюю сорочку. Она раздевалась медленно, лицо было бледным, глаза светились странным неподвижным блеском. Женщины толпились в дверях, входили одна за одной в комнату. Сложив молитвенно руки, смеясь и плача, с лицами, сиявшими чудесной радостью, они любовались покойницей в великолепном погребальном убранстве на богатом смертном ложе. Горестные и вместе радостные голоса раздавались вокруг: «О, какая она красивая, какая красивая!» Многие преклонили колена в молитве, как перед иконой или чудотворной восковой Мадонной.
– О чудо! О чудо! – прокричал вдруг чей-то сдавленный голос.
– О чудо! О чудо! – закричали все, подавшись назад, как бы боясь коснуться своими оборванными одеждами атласного убранства бедной Кончетты, чудесным образом преобразившейся после смерти в сказочную фею, в статую Мадонны. Вскоре весь народ переулка Паллонетто собрался у дверей, привлеченный слухом о чуде. Атмосфера праздника воцарилась в зале. Пришли, причитая, старухи с зажженными свечами и с четками, за ними женщины и девочки несли цветы и сладости, которые по старому неаполитанскому обычаю едят во время траурного бдения. Кто-то нес вино, кто-то лимоны и фрукты. Пришли калеки, пришли обмотанные бинтами дети, пришли больные и увечные, чтобы прикоснуться к «чудесно преображенной».
Пришли женщины совсем юные, с гордыми взглядами и непокрытой головой, с накинутыми на обнаженные плечи яркими шалями. Они окружили смертное ложе Кончетты и затянули старинные погребальные песнопения, которыми народ Неаполя провожает своих мертвых, вспоминая и оплакивая радости жизни и самую большую радость – любовь, славя счастливые дни и любовные ночи, поцелуи, ласки, слезы счастья. Так прощаются неаполитанцы с мертвыми на пороге запретной страны. Своей нежной мелодичностью и страстностью, печальной и смиренной чувственностью похоронные песнопения походят больше на песни любви.
Со слезами радости и умиления люди двигались по залу, как по площади населенного беднотой района в день праздника или траура, и никто, даже юные плакальщицы, которые окружали Консуэло и прикасались к ней, казалось, не замечали ее, полуобнаженную, бледную и дрожащую, глядящую в лицо покойницы странным напряженным взглядом, полным страха и тайны. Она стояла так, пока Мария Тереза, обняв ласково за плечи, не увела ее из зала.
Две милосердные женщины, обняв одна другую, дрожа и обливаясь слезами, медленно поднимались по лестнице, когда страшный звук разорвал ночь, и огромная кровавая вспышка осветила небо.
Разорванное в клочья небо кровоточило на востоке, своей кровью оно окрашивало море в красный цвет. Горизонт раскалывался на части, проваливался в огненную бездну. Сильные толчки сотрясали землю, дома подрагивали на фундаментах, глухо ударялись о мостовую сорванная черепица и куски отпавшей штукатурки, верные предвестники надвигающейся катастрофы. Повсюду слышался треск, похожий на звук ломающихся костей. И над скрежетом обрушений, над стенаниями и воплями ослепленных паникой людей, мечущихся взад-вперед по улицам, поднимался, врезаясь в небо, страшный крик.
Это Везувий кричал в ночи, выплевывая кровь и пламень. Со дня последней катастрофы Геркуланума и Помпей, похороненных живьем под слоем пепла и камней, мир не слышал такого страшного, рвущегося в небеса крика. Гигантское огненное древо вырастало из жерла вулкана, огромная колонна из дыма и огня пронзала небосвод, почти касаясь бледных звезд. Потоки лавы по склонам вулкана сползали к рассеянным среди виноградников селениям. В необъятное пространство горной долины врывалось кроваво-красное сияние раскаленной лавы. Леса и реки, дома и долины, поля и тропинки приобретали четкие контуры, чего никогда не наблюдалось днем, и сама мысль о солнце сейчас показалась бы бледной, ненужной.
Горы Аджеролы и холмы Авеллино раскалывались, являя тайны своих долин и рощ. И хотя много миль было между Везувием и холмом Монте-ди-Дио, с вершины которого мы, онемевшие от ужаса, наблюдали это удивительное зрелище, окидывая взглядом еще недавно спокойные склоны Везувия, мы все же различали как бы увеличенных под огромной лупой мужчин, женщин и животных, спасающихся бегством в полях и лесах или мечущихся среди строений, уже охваченных пламенем со всех сторон. Глаз различал не только жесты и движения, но даже взлохмаченные шевелюры, всклоченные бороды, застывшие глаза и раскрытые рты. Казалось даже, что слышатся хриплые стоны людей.
Море было еще страшней, чем суша. Всюду, насколько хватало глаз, виднелась твердая сизая корка, вся в язвах, похожих на отметины чудовищной оспы. Под этой неподвижной коростой угадывалась невероятная сила, еле сдерживаемая ярость, будто море грозило подняться с глубин, взломать свой черепаший панцирь и пойти войной на твердь земную, чтобы умерить ее пыл. От опасных берегов Портичи, Торре-дель-Греко, Торре-Аннунциаты и Кастелламаре в спешке отходили лодки, которые двигались только благодаря отчаянным взмахам весел, ибо ветер, неистово дующий на суше, на море опадал, как мертвая птица. Из Сорренто, Меты, Капри шли лодки на помощь жителям прибрежных городков, окруженных безжалостным пламенем. Потоки грязи лениво спускались по склонам Монте-Соммы, извиваясь, как черные змеи, а в местах, где грязь встречалась с потоком лавы, поднимались облака пурпурного пара; до нас долетало зловещее шипение – так шипит раскаленное железо, погруженное в воду.
Огромная, похожая на мантию каракатицы черная туча, набитая пеплом и раскаленными кусками лавы, тяжело отвалила от вершины Везувия и, подгоняемая ветром, по счастливой для Неаполя случайности дувшим с северо-запада, медленно поползла в сторону Кастелламаре-ди-Стабия. Грохот вздувшейся черной тучи, ползущей по небу, был похож на громыхание груженной камнями телеги, катящейся по разбитой дороге. Время от времени из разрывов тучи на море и сушу градом летели куски лавы, они сыпались на поля и на твердую корку вод с грохотом, с каким телега сбрасывает булыжник; ударяясь о землю и коросту на море, они поднимали красноватые клубы, застилавшие звезды. Везувий кричал в алом мраке пугающей ночи. Отчаянный плач поднимался над несчастным городом. Я сжимал руку Джека, чувствуя, как он дрожит. Побледневший, он смотрел на адское зрелище, и страх, ужас и удивление смешались в его вытаращенных глазах.
– Пойдем, – сказал я и повел его за руку.
Мы вышли и через переулок Святой Марии Египетской направились к Пьяцца Реале. На стенах переулка с такой яростью бушевал алый свет, что мы брели по нему наощупь, как слепые. Из окон выглядывали полуголые люди, они размахивали руками, с громким криком и хриплым плачем звали друг друга, окликали бегущих по улице, а те, глядя в небо и тоже крича и плача, бежали дальше не останавливаясь. Со всех сторон полуодетые или совсем голые обезумевшие люди несли свечи и факелы к статуям Девы Марии и святых в часовенках, становились на колени прямо посреди мостовой и, колотя себя в грудь и заливаясь горючими слезами, громкими воплями призывали на помощь Мадонну и святого Януария.