– Вы предлагаете помыть его губкой, как это делают с… – сказала женщина, покраснела и замолчала, неожиданный стыд закрыл ей рот.
– Именно так, помыть губкой, – сказал я, покраснев.
Кто-то принес тазик с водой, извиняясь, что вода холодная: уже много дней не было ни угля, ни дров, чтобы развести огонь.
– Хорошо, попробуем холодной, – сказала женщина и вместе со своей товаркой стала руками брызгать воду на мертвого: увлажненный, тот немного раздулся, но мало, не больше чем на толщину плотного фетра. Издалека, с Имперской улицы, с площади Венеции, с Форума Траяна, от Субуры доносились гордые звуки фанфар, победные крики. Я смотрел на ужасное нечто, простертое на кровати, и смеялся про себя, думая о том, что все мы считали себя Брутами, Суллами, Аристогитонами, а на самом деле мы все, победители и побежденные, были как это лежащее на кровати нечто: шкура, имеющая форму человека, жалкая человечья шкура. Я отвернулся к распахнутому окну и, глядя на высокую башню Капитолия, смеялся про себя, думая, что это знамя из человечьей шкуры было нашим знаменем, настоящим знаменем всех нас, побежденных и победителей, единственным знаменем, достойным в тот вечер развеваться на башне Капитолия. Я смеялся про себя, представляя себе знамя из человеческой шкуры развевающимся на вершине башни Капитолия.
Я сделал знак полковнику Брауну, и мы направились к выходу. На пороге мы обернулись и низко поклонились.
Спустившись по лестнице, в темном коридоре полковник Браун остановился:
– Может, если бы его смочили горячей водой, – сказал он тихо, – он раздулся бы сильнее.
Мальчишки, сидящие на ступеньках церкви Санта-Мария-Новелла, небольшая толпа любопытных вокруг обелиска, у подножия церковной лестницы партизанский командир, оседлавший табурет и облокотившийся о железный столик, взятый из какого-то кафе на площади, группа молодых партизан-коммунистов из дивизии имени Потенте, выстроившихся с автоматами на церковном дворе перед сваленными в беспорядке трупами, – все они казались персонажами фрески Мазаччо, написанной по серой штукатурке. Освещенные сверху грязным светом, падавшим с облачного неба, люди молчали, не двигаясь, повернув головы в одну сторону. Струйка крови сбегала вниз по мраморным ступеням.
На церковной лестнице сидели фашисты, мальчишки пятнадцати-семнадцати лет: спадающие на лоб челки, живые черные глаза на удлиненных бледных лицах. Самый молодой, в черном свитере и коротких штанах, из которых выглядывали голые худые ноги, – совсем ребенок. Среди них одна девушка, молоденькая, черноглазая, с темно-русыми распущенными волосами, такие волосы часто увидишь в Тоскане у женщин из народа. Она сидела, запрокинув лицо, глядя на летние облака над вымытыми дождем крышами Флоренции, на тяжелое гипсовое небо, местами потрескавшееся, как небо Мазаччо на фресках церкви Кармине [355] .
Когда раздались выстрелы, мы были на середине Виа-делла-Скала, около садов Оричеллари. Выехав на площадь, мы подрулили к подножию лестницы церкви Санта-Мария-Новелла и остановились за спиной партизанского командира за железным столиком.
Скрип тормозов двух наших джипов не заставил командира обернуться. Секунду помедлив, он указал пальцем на одного из мальчишек и сказал:
– Твоя очередь. Как тебя зовут?
– Сейчас очередь моя, – сказал, вставая, мальчишка, – но будет день, придет и ваша.
– Как тебя зовут?
– Как меня зовут – мое дело, – ответил мальчик.
– Ты еще отвечаешь ему, этому подонку? – сказал его товарищ, сидящий рядом.
– Отвечаю, чтоб научить этого типа хорошим манерам, – ответил мальчик, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони. Он был бледен, его губы дрожали, но он посмеивался с независимым видом, глядя в упор на командира. Тот опустил голову и принялся крутить карандаш.
Мальчишки вдруг оживленно и со смехом заговорили между собой. В их разговоре слышались простонародные интонации жителей Сан-Фредиано, Санта-Кроче, Палаццоло.
– А эти бездельники, чего они уставились? Или никогда не видели, как убивают христиан?
– Им лишь бы поразвлечься, этим нехристям!
– Хотел бы я видеть их на нашем месте, что бы они делали, педерасты.
– Спорим, ползали бы на коленях!
– Визжали бы, как свиньи, бедняги!
Смертельно бледные, мальчишки смеялись, внимательно следя за руками командира.
– Посмотри на этого красавчика! У него красная косынка на шее!
– Зачем она ему?
– Как это зачем? Он же Гарибальди!
– До чего обидно, – сказал стоявший на лестнице мальчик, – умереть от рук этих засранцев!
– Он и так слишком долго возится с вами, недоносок! – крикнул кто-то из толпы.
– Если спешите, встаньте на мое место, – парировал мальчик, засовывая руки в карманы.
Командир партизан поднял голову и сказал:
– Давай быстрее. Не заставляй меня терять время. Твоя очередь.
– Если ему не терпится, – сказал насмешливо мальчик, – то я потороплюсь. И, выбравшись из толпы своих, он встал перед вооруженными автоматами партизанами, рядом с кучей трупов, прямо посреди лужи крови, растекавшейся по мраморным плитам церковного двора.
– Смотри не запачкай ботинки! – крикнул один из друзей, и все рассмеялись.
Джек и я соскочили с джипа.
– Стой! – крикнул Джек.
Но в тот миг мальчик крикнул:
– Да здравствует Муссолини! – и упал, прошитый пулями.
– Good gosh! – воскликнул Джек, смертельно бледный.
Командир партизан поднял голову и посмотрел на Джека снизу вверх.
– Канадский офицер? – сказал он.
– Американский полковник, – ответил Джек и, указывая на сидящих на церковных ступеньках мальчишек, добавил: – Прекрасное занятие – убивать мальчишек.
Командир медленно повернулся, бросил косой взгляд на два джипа с канадскими солдатами, на пулемет, остановил взгляд на мне, оглядел мою форму и, положив карандаш на стол, сказал с примирительной улыбкой:
– Почему ты сам не ответишь своему американцу?
Я посмотрел ему в лицо и узнал его: это был один из помощников Потенте, молодого командира партизанского отряда, вместе с канадскими частями бравшего Флоренцию, который погиб несколькими днями раньше на наших глазах за рекой Арно.
– Союзное командование запретило массовые расстрелы, – сказал я. – Оставь мальчишек, если не хочешь неприятностей.
– Ты один из наших и так говоришь? – сказал командир.