Мы углубились в лес, свернули севернее. Оглянулся. Лица раскраснелись, винтовки болтаются за спиной, пот глаза заливает.
– Быстрее, товарищи бойцы! Мы не на балете, а на войне. Тут отдохнуть не получится.
Бегут пацаны, хрипят, но бегут. Марш-бросок километров за пять перевалил, но никто не отстал. Хотя нет – одного не вижу. Михал у ручья задержался.
– Устали?
Головами крутят – ответить сил нет.
– Раз не устали, то еще пару километров.
Побежали.
Через десять минут остановились в чащобе. Лес хороший, старый, сосны да ели. Иголки слежалые, как ковер под ногами. Панский лесник дело знал – вырубки делал. Пару раз только через заросли продирались.
– На месте стой. Раз-два.
Бойцы мои желторотые на землю свалились, ртом воздух хватают. Не привыкли крестьяне к бегу, а я их еще и ускорениями подхлестнул.
– Ну, а теперь копаем.
– А?
– Не «а», боец, а копаем!
Схватили лопаты, начали дерн ковырять. Но в хвойном лесу копать – не чернозем ковырять.
– Делаем окоп полного профиля. Чтобы с головой закрывал и тебя, и товарища рядом. У вас полчаса!
Сопят пацаны. Рубят коренья, дерн выворачивают. Углубляются. Через полчаса кто по пояс, кто и по грудь закопался.
Взмахнул рукой.
– Время! Отставить копку!
За время земляных работ к нам Михал подтянулся. На корень сосны уселся, цигарку в зубы вставил, смотрит, ухмыляется.
– Стрельбы!
Ребята приободрились. Винтовки с земли подобрали, в руках вертят. Забрал у ближайшего, показал, как затвор передергивать, как заряжать, про флажок предохранителя рассказал.
Забрались в свои норы недокопанные, стволы выставили.
– Ты в то дерево целишь, ты – в то, ты и ты – в те. Огонь!
Забухали винтовки. Место глухое, случайных свидетелей нет. Грибники, ягодники с началом войны по домам сидят.
Отстреляли пацаны по пять патронов, затихли.
– Ну, пошли смотреть.
Знаю, что нечего там смотреть. Но урок не для меня.
Из пяти стрелков только два по соснам попали. Остальные смазали.
– Понятно?
Стоят, головы потупив.
– Война не даст второго шанса. Если врага не завалишь, то он тебя убьет. Вы по деревьям неподвижным попасть не можете!
– Так руки трясутся!
– На фронте вы будете бегать, копать и стрелять. В такой последовательности и куда чаще, чем мы сегодня.
Глаза сощурили, злятся.
– Вот и получается, товарищи бойцы, что до того, как в Красную Армию вам вступить, надо силы подкопить, возмужать, организм тренировками подготовить.
Приосанились немного, переглядываются.
– А я пока вам пару приемов покажу. Как в лесу воевать. Как выстрел маскировать, чтобы дыма и огня не видно было, как растяжку на тропе ставить. Как костер без дыма держать, собак со следу сбивать, огонь в снегу из полена развести.
Таких знаний я дома много набрался. Учителей хватало.
Так и прозанимались.
Когда домой дошли, Олег ястребом на пацанов накинулся. Стращал, жизни учил, напоследок приказал ждать людей из центра и готовиться влиться в партизанский отряд. После чего распустил полуживых пацанов по домам.
Я собрался в хату топать, как рыжий ко мне повернулся:
– Поговорим?
Отчего же не поговорить, если собеседник умный?
* * *
– Ты чего удумал? На кой пацанов приволок? Стрельнут разок в немцев, а каратели село сожгут!
– Не жгут немцы села. Пока. На местных надеются в борьбе с коммунизмом.
Отмахнулся. Пришлось рассказать про то, что глаза у ребятишек горели, про то, что воевать им рано, но это им собственный пот должен показать, а не я. Про навыки лесной войны, что преподавал, умолчал.
Выслушал рыжий, успокоился.
– А я подумал: ковать подкрепление собрался. Из отделения партизанский отряд делать.
– Было бы из кого, сделал бы.
Глянул он исподлобья.
– Не наше дело – партизанить.
– Врага по-любому бить надо. Как получается, так и бить. Не так?
Пожал плечами.
– Может быть. Но мы по ту линию фронта будем воевать, а не здесь, при прекрасных хуторянках.
– Прекрасные радистки от хуторянок чем-то отличаются? По-другому устроены?
Ох, он вскипел! Покраснел весь, руки в кулаки сжались. Сам качается, слова подбирает. А сказать не может – по груди пятно красное расплылось. Смотрю, глаза стекленеют. Что ж мы за люди такие: чуть передышка – сразу собачиться?
Подхватил, а он ворот гимнастерки рвет, задыхается. С подоспевшим Климовичем затащили в дом, Любу, охающую, отогнали, до кровати донесли.
Пока бабы вокруг лейтенанта госбезопасности хлопотали, водой и молоком отпаивали да наново перевязывали, вышел на крыльцо. Курить хотелось.
Присел, задумался.
Это что ж получается? У меня тут кровник, из-за него я попал в прошлое. Он сестру убил, меня застрелил. Мне отомстить ему на судьбе написано. Раз сплоховал, Аллах второй шанс предоставил. А я его на руках ношу…
Ведь что думал? Застрелю-ка я рыжего в бою, когда кровь кипит. «Люгер» трофейный для того при себе. Случится бой, суну ему ствол в лицо, шепну словечко и курок спущу. Типа шальная пуля прилетела. Коля не увидит и не услышит из-за грохота дизеля. Рыжий постоянно в открытом люке торчит, его и ранило из-за этого, – вполне возможный вариант. Разок даже «Люгер» достал. Но, как и той ночью, когда со штыком к спящему крался, не смог. Потом решил, что выберусь за линию фронта и тихо сделаю все что нужно. Все же воевать с рыжим и без него – две большие разницы. А нам вырваться отсюда надо. Вот вырвемся, тогда другое дело. Можно и свои дела порешать… Сегодня же и вовсе спасал его.
Обхватил подбородок, покачиваюсь, на крыльце сидя.
Неправильно это. Чужой он мне. Все – чужие. И война эта, и русские, и немцы. Аля вот уже не чужая, а на остальных начхать! Должно так быть, но не получается. Будто держит кто или что.
Посмотрел на ладонь, сжал ее в кулак. Кто я сейчас? Паляница, тело которого я занял, или Ильяс, поклявшийся отомстить? Кто?
Давит меня к земле кисмет, судьба моя бестолковая, придавливает, руки-ноги вяжет. Может, Аллах такое испытание дал, чтоб понял я что-то? Осознал? Только вот что?
Внезапно мысль пришла. Надо рыжего про то, как он сидел и что в тюрьме думал, расспросить. Пускай своими словами скажет. Мучился ли он, что девчонку невинную убил, переживал ли? Даже на Кавказе случается, что кровники мирятся. Трудное это дело: виновному покаяться нужно, прощения у родственников попросить, вину свою загладить. Не каждый сумеет. Если рыжему на Розу плевать, как на тысячи моих земляков, погибших в той войне, расплаты ему не миновать – получит сполна!