А в доме музыка негромкая
Изливается счастьем.
Люблю тебя.
Не в первый, не в последний,
Под шепот хрусталя,
И ветер в апреле осенний.
Люблю тебя.
Как тысячи ночей над морем,
Или как двадцать два бокала вина,
Как будто б в слове «вспомним»
Звучала твоя вина.
Люблю тебя.
Взрываю мысли в излюбленной старой квартире,
Под музыку неизвестной музы,
После танцев в темном трактире.
Шепчу: люблю…
Мягче…
Эмоции перегорели,
Моля мою душу заменить их,
Словно старую лампочку в душе,
Любовью переболели.
В тишине было слышно, как тикают часы, отсчитывающие тридцать минут.
— Ну как? — Таня оглядела девчонок. — Понравилось?
— Как-то непонятно! — за всех ответила Тошка. — Но красиво. «Эмоции перегорели, моля мою душу заменить их, словно лампочку в душе». Думаю, долго она будет искать такой артефакт, как лампочка!
Некоторое время спустя Алиса сказала:
— Девчонки, время истекло. — Она оглядела каждую. — Вперед на прожаривание!
Мальвина встала и шагнула в жаркую духоту камеры. Костюм сразу раскалился. Комбинезон под ним пропитался потом, намок. Послышался хлопок.
— Ай, горячо! — взвизгнула где-то справа Тошка. — Совсем одурела?
Дверь распахнулась, Мальвина, не дослушав, чем там кончилось дело, ринулась из «прожарки». Девчонки по одной выскакивали из дверей, под щитками их шлемов струился пот.
Ну, всё! Осталось постоять под кварцем. А там она снимет надоевший за день костюм, отмоется в душе, вытрется досуха… «Как же там Виолетта?» — впервые с теплотой подумала о сестре, вспоминая удушливые наплывы паники и чёткие, синхронные действия Виолетты и Инги.
Россия, Москва, Крылатский анклав, неделю спустя
С крыши здания ЦКБ хорошо просматривалась вся территория анклава: огороды, сад, огромный луг с шестом посредине и ангаром, на горизонте — часть поселения Внешнего города в бывшем коттеджном посёлке, затем лес. Инга стояла и напряженно вглядывалась в даль, туда, куда на рассвете шесть часов назад ушёл аэростат. Она очень жалела, что её не допустили к полёту, и ругала на чём свет стоит собаку Ямку, по вине которой поранила ладонь. Тут же почувствовала, как в бедро ткнулась огромная голова. Ямка снизу преданно смотрела в глаза, из пасти капала слюна.
— Ну, когда уже я тебя приучу к порядку? — спросила сенбернара Инга. — Ты уже, можно сказать, не щенок, опять обсопливилась. Ну когда я научу тебя подбирать слюну? Одни от тебя неприятности! Вот если бы не стала с тобой играть, так летела бы сейчас как птица с Густавом и Володькой! А то опять полетела эта мымра Виолетка, даже эта малявка Танька!..
Ямка обиженно задышала, огромным языком лизнула руку Инги.
— Это ещё хорошо, что меня изолировали только на неделю, — сенбернарша вновь боднула её головой. — Да ладно, не обижайся, сама виновата! — Инга потрепала Ямку по голове: — Ты у меня вон какая большая и красивая выросла, прямо собачья королева! — Инга отставила арбалет и присела на корточки возле собаки. — Вот ты какая! — потрепала за уши, за щёки. — Прямо замечательная!
Ямка прикрыла глаза и подставила голову, предлагая Инге гладить дальше.
— Нет, моя красавица, мы с тобой на карауле. Охраняй!
Инга выпрямилась, подхватила арбалет и огляделась по сторонам. Ямка тоже закрутила головой, шумно вдыхая воздух, показывая хозяйке, что она тоже бдит.
Ямка попала к Инге год назад совсем крохотным щенком. Инга натолкнулась на него в лесу, куда отправилась собирать лекарственные коренья. Он был совсем крошечным, истощённым и уже не скулил, а только открывал розовый рот. Как новорожденный щенок оказался в лесу, Инга не знала, но когда увидела его, у неё сердце чуть не разорвалось от жалости.
Она осторожно взяла его в ладони, стала гладить слепую мордочку. Щенок ухватил её за палец и стал сосать, видимо, приняв за материнский сосок. Инга отобрала палец, чтобы достать фляжку с водой, щенок застонал. Она быстро намочила палец водой и дала щенку, потом опять намочила. Напившись, щенок свернулся у нее в ладонях и уснул. Инга осторожно переложила его за пазуху, подхватила арбалет и, оставив все дела, побежала домой.
Выхаживала щенка долго. Соорудив ему соску из пальца резиновой перчатки, отпаивала козьим молоком. Когда он подрос, расчесывала его и играла. Чуть позже стала обучать командам. Щенок платил ей сторицей. Он не спускал с нее глаз, ловил каждое слово и каждый взгляд. Инга выдрессировала его настолько, что, какой бы приказ она не отдала, он его безусловно выполнял.
— Тебе давно пора своих детей тетешкать, а не щенка, — недовольно ворчала мать, но тоже старалась лучший кусок сунуть маленькому пушистому комочку.
Впрочем, мать и ворчала-то так, чисто для профилактики, не сильно, настаивая на замужестве дочери. Особенно после того, как скоропостижно умерла жена Густава, а потом и двое его детей.
Зары жили недолго. Семья Инги, пожалуй, была единственной из долгожителей. Матери было около шестидесяти, а им с Густавом этим летом исполнилось по тридцать одному году. Среди других заров они считались стариками. Но и отличались от них разительно: высокие, светловолосые, с синими глазами. Они умели читать и писать, знали архивные английский и немецкий языки. Хорошо стреляли. И самое главное, они с Густавом были зачислены в команду летчиков аэростата, что сразу же поставило их на одну ступень с незаражёнными.
Широкоплечий Густав был красавец, мать всегда говорила, что он — вылитый Кондор. Но Инга как-то в это не верила, хоть и часто натыкалась на фотографии отца, во множестве развешенные по стенам коттеджа. Густав, правда, был на него очень похож, но Инга отца совсем не помнила. Для нее отцом навсегда стал Крас — капитан Краснов, которого она помнила с самого детства, который опекал их и заботился, к которому она в детстве бегала за утешением, когда суровая мать её наказывала. Они с Густавом долгое время строили планы, чтобы их мать вышла замуж за Краса. Глаза Инги увлажнились. Она вспомнила, как погиб Крас, спасая ребенка заражённого.
А мать любила и до сих пор ещё любит этого неизвестного ей человека по имени Кондор — их с Густавом отца, улетевшего почти сразу после их рождения на поиски сыворотки от вируса. Инга поняла мать только тогда, когда сама незаметно влюбилась в друга детства Володьку Николаева.
Впрочем, была ещё одна долгожительница — Аиша Эттингер, материна закадычная подруга и бывшая начальница, которая вот уже много лет фактически рулила Внешним городом при постоянно сменяемых официальных руководителях, назначаемых из бункера или, как привычно стало говорить, снизу.
Ямка вдруг развернулась, подняла морду к небу и втянула воздух.