– Потрясающе. Ничего похожего я в жизни не ела.
Сталин довольно улыбнулся. Он чокнулся с Марковым, пригубил коньяк и поставил бокал на стол.
– А вы, генерал, до дна. Как положено офицеру.
Марков впервые за последние двадцать лет услышал это слово, произнесённое рядовым тоном, без идеологического оттенка. Послушно выпил, как минеральную воду.
Краем глаза Сергей видел, как ловко и изящно обращалась девушка со столовыми приборами. Она не уступала самой Орловой. Но та – представительница одного из двенадцати древнейших дворянских родов России. А Лена?
– Почему нет музыки? – громко воскликнул Хозяин. Квартет послушно заиграл вальс «Сказки Венского леса». В центре зала человек невысокого роста подхватил Орлову, и пара закружилась, заставляя остальных гостей отпрянуть к стенам.
– Смотри, что Серёжа выделывает, – услышал Марков встревоженный женский голос. Это сказала настоящая русская красавица, стоявшая рядом. Круглое доброе лицо обрамлено короной из кос, высокая грудь, широкие бёдра. Такая и коня на скаку остановит, и из огня спасёт.
Она обращалась к лысоватому мужчине, похожему на Кощея Бессмертного.
– С его-то аритмией…
– А что, у Сергея Михайловича больное сердце? – вмешался Сталин.
– После Мексики возникли проблемы, Иосиф Виссарионович, – объяснил «Кощей».
– Скорее, всё началось с Берлина, – добавила красавица.
Серёжа, о котором шла речь, был склонен к полноте. Над огромным лбом вились рыжие непокорные волосы. Единственный из штатских он был одет не в чёрный, а светло-серый мешковатый костюм. И похож был на рыжего клоуна в цирке.
Любовь Орлова много лет занималась хореографией. Но в этот раз она едва успевала достойно отреагировать на неожиданные антраша «рыжего». А в конце он отпустил Любовь Петровну и «выдал» такой батман, что от зависти заплакала бы «Мариинка».
Под всеобщие аплодисменты Сергей подошёл к столу, тяжело опёрся на него и сказал прерывающимся голосом:
– Смотри, что выделывает проклятое сердце.
Красавица обняла «клоуна» за плечи.
– Серёжа, может, врача?
– Лучше плесни коньячку на донышко.
Только тут он увидел стоящего рядом вождя:
– Извините, товарищ Сталин.
– Может быть, правда, врача, Сергей Михайлович? – спросил Хозяин.
– Спасибо, не нужно. Сейчас всё пройдёт.
Иосиф Виссарионович повёл бровью, и молодой человек в чёрном костюме вручил танцору широкий бокал, в котором покачивалась коричневая влага. Тот сделал глоток, покатал обжигающую жидкость во рту. Круглое лицо стало постепенно розоветь.
– Уф, – вздохнул он, – вроде отпустило.
– Вы должны беречь себя, – мягко сказал Генеральный секретарь. – Вам ещё работать и работать на благо СССР.
– Это Эйзенштейн, – охнула Лена.
– Да, – торжественно произнёс «Кощей». – Это – Сергей Михайлович Эйзенштейн, самый талантливый кинорежиссёр в мире, гений.
– Сева, не репетируй мой некролог. – «Рыжий» внимательно посмотрел на студентку. – Откуда вы, прелестное дитя?
– Не называйте меня дитёй, – встопорщилась девчонка. – То есть дитём. Ну, ребёнком.
– Это не я, это – Пушкин, – серьёзно сказал Эйзенштейн.
– Пушкина я знаю, – ехидно сообщила девушка.
– Я на это надеялся, – так же серьёзно продолжил режиссёр. – Но кто бы мне сказал, что племя младое, незнакомое и обо мне, грешном, что-то слышало…
– У нас очень много спорят о вашем «Грозном», – сообщила Ленка.
– У вас?
– В ИФЛИ. Многие говорят, что вы оправдываете тирана.
Сергей Михайлович бросил быстрый взгляд на Сталина. Тот с интересом прислушивался к беседе.
– Видите ли, барышня, чтобы судить об Иване Четвёртом, надо принимать во внимание и его трагическую ситуацию, и политический расклад сил, и историческую прогрессивность реформ государя…
– Вы слово в слово повторяете наших умников.
– А что вы думаете о Грозном? – спросил Иосиф Виссарионович.
– Мне его жалко, – выпалила девчонка, – когда он сидит на троне, такой маленький, ножки в воздухе болтаются. А вокруг все эти… вороны чёрные. Так бы и поубивала всех!
Эйзенштейн иронически улыбнулся.
– Ну вот, Лизонька, – обратился он к красавице, – а ты твердишь, будто у меня кино интеллектуальное, холодное. Ума много, а чувств нет.
А Сталин тихо проговорил:
– Спасибо, девочка.
И тут же перевёл прищуренные глаза на режиссёра.
– Так что у вас с сердцем, Сергей Михайлович? Только честно. Вам ещё доснимать «Грозного». Не знаю, будет ли эта штука посильнее, чем «Фауст» Гёте, но вы нужны народу.
– Думаю, главная причина – болезненная фантазия, – улыбнулся Эйзенштейн, массируя под пиджаком грудь. – Всеволод пробовался у меня на роль Пимена, так вжился в образ восьмидесятитрёхлетнего старца, что свалился с настоящим инфарктом.
Вождь не сводил глаз с лица режиссёра. Этот взгляд действовал сильнее любых понуканий, и Эйзенштейн, преодолевая нежелание сообщать о неприятном для него случае, продолжил:
– Десять лет назад, проездом в Голливуд, я побывал в Берлине. Вы, возможно, помните, Иосиф Виссарионович, меня тогда приглашали с лекциями и с «Потёмкиным» в Париж и к немцам.
Сталин кивнул.
– Встречали и опекали нас с Александровым Фейхтвангер и Пабст. Григорий был очень занят в посольстве, – саркастически подчеркнул режиссёр, – а ко мне и Пабсту в небольшом ресторанчике Лион подвёл хорошо одетого, респектабельного господина. Я всегда считал, что выражение «Впиться в кого-то глазами» – проявление дурного вкуса некоторых литераторов. Но тот незнакомец именно впился тяжёлым, давящим взглядом. Так продолжалось минуты две-три. Потом он схватил со стола салфетку и стал писать на ней… Моим почерком.
Ни Вильгельм, ни Лион никогда не видели моих рукописей. При всей своей самовлюблённости, не могу представить, чтобы почерк Эйзенштейна был широко известен среди берлинцев.
После этого трюка мужчина через Фейхтвангера попросил у меня автограф. Я расписался. Изучив закорючки, этот человек сказал: «Берегитесь разрыва сердца». И показал в сплетении букв С и Э сердце, расколотое трещиной…
Многие называют меня неплохим рисовальщиком.
– Да, – громко подтвердила Лиза. – Пикассо и Сальвадор Дали, не сговариваясь, заявили, что Эйзен – лучший рисовальщик двадцатого века.
Сергей Михайлович улыбнулся женщине и продолжил:
– Я три раза менял роспись. И во всяком новом варианте сам же находил мотив breaking heart. Я много думал об этом случае. Возможно, сам себе внушил болезнь.