– Что со мной? – в конце концов задал он осмысленный вопрос.
– Здесь какая-то аномалия, – объяснил я. – Вы шли прямо в нее. Я вас оттащил.
– А это? – показал он на свои глаза, быстро наливавшиеся сизыми «очками».
– Вы были сильно против.
– Спасибо, – сказал он. – Слезь с меня, пожалуйста…
Я отпустил его, продолжая внимательно за ним наблюдать, готовый ко всему.
– Да не бойся, я в порядке… почти… полежу чуток. Черт, попал на психофиксатор, как мальчишка… Ты давай иди за «мылом». Ради чего мы здесь, спрашивается.
И тогда я, развернувшись, отправился в сторону каптерки.
– Стой, я тебе объясню, куда идти!
– Да знаю я, где ваше «мыло», – отмахнулся я. – Тоже мне частная производная по координате. Готовьте бонус за игру.
Артефакт я нашел, как и предполагал, на тележке уборщицы. На нижней полочке. Алюминиевая мыльница в форме ракушки знакомо кольнула меня статическим разрядом, мол, «это я, приветик». Внутри лежал… Так и есть, обмылок. Крупный, но все-таки. Мыло было банным. Я почему-то ждал туалетного.
Сказать что-то про это сокровище было абсолютно нечего, папина «губка» и та больше впечатляла. Оба они, что «мыло», что «мочалка», не тянули на магические объекты, хоть ты тресни.
Эйнштейн словно прочитал мои мысли, сказал, поднявшись:
– Зря кривишься, Пэн. Неужели ты не понимаешь, насколько уникальны ключи от «Душевой»? «Мочалка», «мыло», «полотенце» – казалось бы, заурядные земные предметы, происхождение их известно, и вот благодаря неземному воздействию они превращаются в артефакты. Я не знаю, существуют ли еще такие. Редчайший тип артефактов в Зоне.
– Как насчет бонуса? – напомнил я.
– А, конечно. Есть важная информация, которая пригодится игроку в финале игры, лови. Ты, помнится, огорчался, что твои дети будут уродами, а я обещал рассказать, как решить проблему. Военные у себя, вне Института, спаривали подросших аномалов, разного пола, естественно. Хотели получить супера, способного двигать горы. Не получили. В ста процентах случаев рождались привычные нам аномалы, мало отличные от родителей. Не зверьки, заметь, не мохнатые уроды, как у большинства сталкеров, а просто дети, наделенные необычными свойствами. Как ты. Если тебя устраивает такой вариант, подыщи себе жену-аномала. Присмотрись, например, к Горгоне. Я понимаю, она некрасива, глупа и, между нами, временами вызывает брезгливость…
– Идите к черту, – сказал я.
Он захохотал и надел шлем.
– А где все эти ваши штучки, ради которых вы себя где-то как-то гробите? – капризно и даже обиженно вопросила Горгона.
Я-то понял, а Эйнштейн не врубился:
– Какие штучки?
– Ну, хабар! Совсем же его нет, сколько ни ищу.
Из Сити мы вышли, как и планировали, рано утром. Разница во времени между нашей Зоной и чернобыльской – 10 часов. Примерно в 6 AM стартовали, в 7 AM, тьфу-тьфу-тьфу, попадем в «Душевую», в 5 PM выйдем где-то в тамошнем портале, уж не знаю, что нас там ждет.
Сити в лучах восходящего солнца был суров. Прежние хозяева не предусмотрели здесь ни прачечных, ни школ, ни больниц, ни, Боже упаси, детских садиков. Администрация – да; разные фонды и туристические фирмы – сколько угодно. На первых этажах – кафе и бары. Обычных магазинов почти нет. Только бизнес и ничего личного. Что касается Хозяйки нынешней, то она приманивала гостей совсем другими средствами, недостаток которых столь огорчил Горгону.
Туристка, подумал я. Студень тебе в…
– А, ты про хабар. Все из-за ротационного цикла, – терпеливо объяснил Эйнштейн. – Так-то всякая мелочь постоянно возобновляется, все эти «черные брызги», «этаки», «пустышки» – как грибы после дождя вырастают. Но только не во времена больших перемен, коим, увы, мы очевидцы. Кстати, насчет грибов. Есть вполне серьезная гипотеза, подкрепленная наблюдениями, что Зона – огромная грибница, как и остальные Зоны. Если это так, когда-нибудь здесь все рванет…
Мы уже покинули пределы квартала и топали по тому, что было полвека назад дорогой, когда Эйнштейн внезапно встал, напряженно глядя вбок.
– Ветер на нас, – пробормотал он с тревогой.
– Ветерок – ништяк, – откликнулась Горгона.
– Да, но не когда он гонит облако… Питер, надевай капюшон! Перчатки не забудь и забрало опусти!
Сам он выхватил откуда-то из разгрузки тугой комок из толстых нитей. Живо раскрутил – оказалось, сеть. И пояснил во избежание новых вопросов:
– «Жгучий пух». Убежать не успеваем.
Нечастое явление, чтобы «жгучий пух» шел облаком, вихрился, играл на ветру. Несло его на нас со стороны леса.
– Чихнули на одуванчик, – сказал Лопата с отвращением.
– Все под сеть! – скомандовал Эйнштейн.
Все не помещались, ну никак, сколько ни уплотняй друг друга. А облако – вот оно уже, в секундах свободного хода.
– Вылези и подожди меня снаружи, – сказала Горгона одному из двух оставшихся активистов. Второму. Зиг Хайля оставила. Мы с Эйнштейном переглянулись, но никто не возразил.
Парень послушно вылез, он, ясное дело, ничего не понимал. И хорошо, что был он на сей раз в штанах, это хоть как-то сглаживало паскудную ситуацию. Неприлично помирать без штанов.
Теперь поместились – все четверо, – натянули сетку до земли и прочно держали ее. Эйнштейн, испытующе взглянув на Горгону, снял шлем. Она в ответ посмотрела на него… И вроде обошлось. Ну не полная же она дура, правда? Он мгновенно накинул капюшон и включил надув, превративший мягкий наголовник в подобие шлема космонавта. Упала прозрачная шторка, закрывшая ему лицо.
– Попробуем прикрыть, – крикнул мне босс, имея в виду активиста.
Повалил вялое тело на потрескавшийся асфальт, лег сбоку, обнял его и показал мне: делай то же самое с другой стороны. Я сделал.
– Не забудь, у тебя прореха от белки.
Я вернул болтающийся лоскут на место, придерживая его перчаткой.
Тут облако нас и накрыло.
Сеть, под которой жались наши компаньоны, была похожа на ту, что закрывала «игровую площадку», – из ионизированного пластика, отталкивающего «жгучий пух». И спецкостюмы наши держали удар, солидно так держали! (Возможно, «пух» был единственной неприятностью в Зоне, от чего эти комбезы гарантированно предохраняли.) Короче, все мы были защищены более-менее надежно в отличие от хрена, которого Эйнштейн пытался спасти.
Спасешь тут, как же.
Парень орал так, что уши закладывало, и рвался, рвался бежать. О том, что за боль он испытывал, не хочу и думать. Потом застыл на мгновение, чтоб произнести:
– Мама…
По-моему, в этот миг он что-то понял, вышел из тотального безволия. Хорошо, что лежал он ко мне затылком, и я не видел его лица. Его пустых глаз, которые на секунду-другую наполнились смыслом и ужасом… Как с этим воспоминанием будет справляться Эйнштейн – дело не мое.