Голодное пламя оставило от парней лишь несколько потрескавшихся от жара костей и горстку маслянистого пепла. Слишком мало, чтобы рыть отдельные могилы. Слишком много, чтобы забыть двух товарищей, друзей. Сыновей. Кем они были, кем хотели стать, о чем мечтали, — все рассыпалось серым, почти невесомым прахом. Ветер закручивал его в крохотные вихри, поднимая в воздух над чадящими горьким дымом развалинами.
Поселение отряд покинул на следующее утро. И вынужденная ночевка в деревеньке стала, пожалуй, одной из самых беспокойных на памяти уставшего капитана. Хотя Иван Васильевич и пообещал неприкосновенность, что на самом деле было на уме ушлого старика, не знал даже рогатый. Потому более или менее расслабиться Алексей позволил себе, лишь когда злополучная деревенька скрылась за стеной деревьев.
Мягкий свет, просачиваясь сквозь ажурный тюль, рисует на стенах причудливые узоры. Десятки плюшевых зверюшек сидят на кровати, ползают по теплому шерстяному ковру, свисают с люстры. В их пластиковых глазах навечно застыли радость, нежность, любовь. Вышитые цветными нитями рты улыбаются, будто бы говоря: «Все будет хорошо. Все пройдет». Набитые синтепоном лгуны.
Она слишком хорошо помнит эту комнату, этот день, этот миг. Миг, когда привычный светлый и добрый мир разлетелся вдребезги. Миг, когда ей пришлось повзрослеть. Стремительно, насильно, жестоко.
Она сидит на полу, наблюдая за всем снизу, отчего ее родители кажутся великанами. Картинка в глазах начинает расплываться от наворачивающихся слез обиды и злости. Щека горит от отцовского удара. Из носа течет крохотный багровый ручеек, от которого на губах появляется привкус железа. Ее пальцы сжимает теплая рука. Брат.
— Я не позволю тебе сделать это с нашими детьми!
Мама. Обычно спокойная, рассудительная, будто светящаяся изнутри от ласки и нежности, стоит, раскинув руки. Кричит. Громко, зло, непреклонно. Мягкие губы вытянулись в тонкую ниточку. В карих глазах нет и следа тех доброты и понимания, что всегда заставляют чувствовать себя родным, дорогим, важным человеком. Сейчас в них только ярость. Ярость матери, готовой пойти на все, только бы защитить своих детей.
— У тебя нет права голоса. Я все уже решил. Они станут частью программы.
Отец. Умный, заботливый, любящий. Где он? Кто этот человек в его теле? Чей это отдающий холодом голос?
— Да послушай же ты себя! Это же наши дети! Твои дети! Такой судьбы ты им желаешь? Стать сиротами при живых родителях? Хочешь позволить этим мясникам сделать из них… Сделать из них…
Мама со злостью стирает со щек крохотные капельки. Мама плачет. Почему, папа?
— Совершенных людей.
— Никогда!
Отец качает головой и усмехается. Неестественно, непривычно. На его лице вдруг появляется кривая улыбка. А в руках… В руках пистолет.
— Лена, отойди.
— Нет! Ты заберешь детей только через мой труп!
Мама стоит выпрямившись, будто внутри нее стержень. Неестественно прямо, гордо вздернув голову. И даже когда в лоб ее уткнулось пистолетное дуло, не дрогнула.
Глаз касается мягкая тьма с красноватыми прожилками. В уши врывается шепот.
— Не смотри…
Выстрел.
Грохот множится в голове, отдаваясь ударами где-то в груди. Проникает в кровь сквозь стенки сосудов. Разносится по всему организму, отравляет каждую клетку. Жжется. Давит. Крушит сознание на мелкие осколки и вновь собирает, теряя кусочки пазла. Больно.
Тьма отступает. Перед глазами проносятся лица, знакомые до малейшей черточки. До каждой ранней морщинки. Люди, ставшие родными. Люди, ставшие новой семьей. Они улыбаются, корчат забавные мордочки. Смеются. Тянут к ней руки.
С их лиц, как расплавленный парафин, начинает стекать кожа, обнажая прожилки мышц. Глаза иссыхают и проваливаются внутрь оголяющихся черепов. Мгновение, и они рассыпаются, оседая на руках серым маслянистым пеплом. Холодным, как снег.
Она прижимает ладони к лицу и кричит. Пытается схватить ртом воздух и давится от заливающейся в гортань крови. Горькой, приторной, вязкой. Заполнив легкие, кровь стекает по подбородку, по рукам. А потом застывает, сжимая агонизирующее тело в прочных оковах.
Сквозь закрытые веки яркий, неестественный свет выжигает сетчатку. Спины касается холод. А каждую клеточку разрывает боль. Кости трещат, суставы выкручиваются, лопаются мышцы. Над ней нависает тень. Человек в медицинской маске, с серыми глазами, разрезанными вертикальными зрачками. Он держит в руке скальпель и с внимательностью садиста выбирает точку, с которой начнет резать ее тело. Лезвие леденит кожу. Каждый миллиметр металла, проникающего в глубь мяса, отдается слепящими вспышками где-то в затылке. Лезвие начинает расширяться, и скальпель превращается в клинок.
— Убей их всех… За то, что сделали с тобой. С нами. Убей каждого…
Шепот, похожий на змеиное шипение. Глаза распахиваются сами собой. Совсем рядом его лицо. Знакомое до боли, до судороги. Она улавливает его запах. Чувствует его дыхание. Слышит, как бьется его сердце.
— Вика…
* * *
— Вика, — позвал Макс девушку и ласково убрал с покрытого испариной лба тонкую седую прядку.
Отряд остановился на ночевку в лесу, между Торжком и Тверью. Расстояние за день удалось покрыть приличное, несмотря на то, что пришлось нарезать круги в поисках обратного пути на московское шоссе. Местность пока была чистая, но Ермолов предполагал, что Тверь бомбили. А значит, минимум в двадцатикилометровом радиусе от нее возможно загрязнение. В лучшем случае весь следующий день отряд проведет в задраенной наглухо машине. А если учесть увеличивающуюся плотность поселений на подъезде к Москве и общее число стратегически важных объектов, неизвестно, когда еще парням удастся выбраться на свежий воздух без противогазов и химзы. Потому капитан решил хоть чем-то порадовать ребят и сделать остановку раньше.
Порадовать не особо получилось. Погруженные в грустные мысли, бойцы никак не отреагировали на жест командира, и расшевелить их не удавалось. Гнетущая атмосфера повлияла даже на разговорчивого Николая. Весь путь он молчал, будто ему с корнем вырвали язык. Только изредка с беспокойством поглядывал на спящую уже больше суток охотницу.
С самой деревни Вика так и не приходила в сознание. И ее сон не был спокойным — охотница то начинала метаться, то едва слышно бормотала вещи, от которых даже у Ермолова шевелились волосы. Про подземные лаборатории, про животных в масках людей. И про смерти. Десятки, сотни смертей. Ни на какие лекарства девчонка не реагировала, и капитан начал опасаться, как бы она не откинулась в считаных километрах от Москвы. Настолько глупо провалить задание буквально в шаге от его завершения — последнее, чего хотелось Ермолову. Ведь если так случится, все жертвы и перенесенные трудности окажутся напрасными. И все его парни погибли почем зря.