Мужик с пробитым животом корчился, скручиваясь и разгибаясь.
Лучник с разрубленной ногой сидел, прислонившись к валуну, зажимал рану и глухо выл…
Все ясно… Извините, братцы. Ничего личного, просто не ваш сегодня день.
Проходя мимо и не испытывая абсолютно никаких эмоций, аккуратно рубанул первого эспадой сзади по шее. Второму просто ткнул острием под лопатку.
Во как… Уже и не противно людей убивать. Вжился, урод, в образ. Хотя как я сам себя уродом могу называть? Нормальный кабальеро пятнадцатого века. С четким принципом: неопасный враг — мертвый враг. Все в рамках, и нечего всякий волюнтаризм разводить. Знать бы еще, что это такое…
За спиной в это время раздался вопль, прервавшийся булькающим хрипом. Не шотландца — чужой. Значит, все нормально.
— Твою же мать… — невольно ругнулся, увидев, как оба пленных контрабандиста лежат без движения на камнях. У одного из них торчала из спины стрела, засаженная почти до оперения, у второго из разрубленной головы толчками била кровь.
А где пацан? Черт! Черт! И этот! Парень лежал лицом вниз, по всей спине и боку расплывалось кровяное пятно. Получается, эти уроды сначала кончили пленных, а уже потом схватились с нами? Но как они успели?
Не важно, все уже не важно…
Присел рядом с проводником и помог ему лечь на бок. Сразу стало понятно, что баск не жилец на этом свете. Стрела попала точно под лопатку и вошла в тело на половину своей длины. У проводника, не останавливаясь, шла изо рта кровь.
— Мы их всех убили, но… — Хотел ему сказать, что его сын мертв, — и запнулся.
— Я… я уже знаю… — прохрипел баск. — Но мы хотя бы попытались, ваша милость. Правда?
— Правда.
— Спасибо… — прошептал проводник. — Держите путь строго на скалу с двумя головами. Один дневной переход. Ее постоянно видно. Дальше уже Андорра… Спуск там нормальный, троп много, идите вниз, не ошибетесь. А теперь дайте вина и мой клинок…
Вложив в его холодеющую руку меч, я послал Тука за флягой.
Баск сделал два судорожных глотка, закашлялся и, дернувшись, умер, успев прошептать:
— Эускара та Батасуна!
— Что он сказал, монсьор? — угрюмо поинтересовался шотландец.
— Родной язык и единство, — перевел я ему.
— Это же я сына его срубил… — вдруг буркнул Тук. — Парнишка пытался сбежать, дернулся — и под удар попал. Я уже не смог глефу сдержать, да и эти наседали…
Даже так… И что в таких случаях говорят?
— Ты его в первую очередь спасал. Брось… Не казнись. Господь явил, Господь и забрал. Пошли, надо трупы в пропасть выбросить и Педро с сыном похоронить по христианскому обычаю. Заупокойную молитву еще не забыл?
— Нет, конечно. Как можно, ваша милость? — Уныние с шотландца мигом слетело. — Мулов с собой заберем? Да и досмотреть их груз не помешает и кошели с мертвецов подрезать…
Тук, одним словом. Что еще скажешь?
Глиняная кружка звонко хлопнула о стену, осыпавшись черепками, и большое сюрреалистическое красное пятно проявилось на побелке. Малевич, мля!
— Вина… Лучшего вина нам, сарацин вас раздери!.. — взревел я и поискал на столе, чем еще запустить в стену. Не нашел и пхнул мертвецки пьяного Тука, спавшего, уткнув голову в блюдо с начисто съеденным гусем.
— Вставай, братец Тук. Поднимайся, хренов скотт, сейчас еще вина принесут.
Хозяин гостиницы, смуглый кастилец, до глаз заросший курчавой бородой, глядя на лежавшую передо мной на столе эспаду и кучку серебряных монет, остановил двинувшихся было к нам двоих дюжих слуг с дубинками и сделал знак служанке.
Девушка мигом метнулась за стойку и притащила кувшин вина и новые кружки. Уже оловянные. Для пущего сохранения хозяйской посуды.
Набулькал вина в кружки и опять толканул шотландца, получив в ответ только невнятное мычание.
— Ну и хрен с тобой. Слабый нынче скотт пошел… Мне больше достанется… — Вылил в себя полкружки и откинулся на спинку кресла.
Хмель не брал, уже второй день не брал. Ничем я не мог задавить в себе дикую, переполнявшую, бурлящую через край злость.
— Ну как же так! — Собрался запустить и этой кружкой в стену, но, поняв, что особого эффекта не получится, передумал.
Ну как же так?! И главное, зачем я перся в этот долбаный Арагон?
Проехал половину Франции!
Отправил на тот свет туеву хучу людей!
Перевалил эти чертовы Пиренеи, потеряв проводника и всех вьючных лошадей!
Месяц сидел в этой долбаной гостинице в центре долбаной Сарагосы, ожидая аудиенции у этого долбаного Хуана.
И что?
— А ничего! — заорал я сам себе и запустил в стену наполовину обглоданной костью.
Ровным счетом ничего. Культурно послали на хрен! Изысканно! Вежливо! Без объяснения причин!
И, млять, предложили должность при дворе! Должность королевского конюшего!
Млять! Конюшего! Мне! Арманьяку!
А затем всучили подачку в двести арагонских флоринов, чтобы не приставал.
— Кабальеро! Позвольте разделить с вами пару кувшинчиков вина и этого великолепного каплуна…
Поднял глаза, навел фокус и увидел перед собой высокого худого мужика лет тридцати пяти с длинным крючковатым носом, рубленым шрамом через все лицо и алмазной сережкой в правом ухе. Опрятно и дорого одетого, правда, в излишне кричащих расцветках и с явным переизбытком золота и драгоценных камней. А вот шпага у него оказалась боевая, абсолютно без украшений, с потертым и поцарапанным простым эфесом.
За его спиной переминалась служанка, держащая большой поднос, загруженный кувшинами и блюдами.
— Иоганн ван Гуутен, — представился незнакомец. — Мм… Шевалье. Да, шевалье.
Молча указал ему на место напротив.
С фламандцами… ну да, скорее всего, он фламандец… — я еще не пил. Интересно.
— Виконт де Лавардан, де Рокебрен. Бастард д’Арманьяк, — представился сам, продолжая разглядывать визитера.
Глаза колючие, холодные как две ледышки… Но морда умная. Рубака, однозначно. Вон как личико располосовали. Кого-то он мне напоминает. Вроде же не встречал его еще в своей новой жизни…
Иоганн Гуутен, поймав мой изучающий взгляд, улыбнулся.
— Мы не встречались, — уверенно сказал он, разрезая кинжалом каплуна, и, наколов на кончик лезвия половину птицы, положил мне на тарелку. Потом предложил: — Выпьем?
— Выпьем, — согласился я и показал на шотландца. — Мой эскудеро внезапно захотел спать…
— Это бывает. — хохотнул Иоганн. — Я предлагаю выпить за цель!