Волна повела себя нежно и нагло, скользнула по телу, бегло обшарила, заглянула туда и сюда, обняла, потянула за собой, опрокинула и отпустила, откатившись. Но тут же, не дав очухаться, опять рыча, набросилась на Зойку, уже не осторожничая, лапала ее, крутила, заламывала, загибала салазки – мощна, что твой Шварценеггер! Мокрая с ног до ушей, ошарашенная, счастливая, Зойка вырвалась, выскочила на берег, плюхнулась на песок лицом в ладони. Песок был еще горячим, не успел остыть, от него несло жаром печки, и Зойка всем телом вжималась в него, ловя кайф.
– Вы поедете на бал? – по-русски спросили сверху.
Главное – не пугаться, не визжать, не прикрываться глупо ладошками, в гробу мы всех видели! Примерно так подумала Зойка и нарочито медленно подняла голову: над ней маячил искомый безработный, бомж, бичкомер – в ковбоечке, в мятых брючках, в скороходовских сандалетах на босу ногу.
Кто бы, вы думали?
Угадали: Свен.
– Отойдите, пожалуйста, я оденусь, – попросила Зойка.
Одевалась торопясь, походя думала, что надо бы потеплее с инопланетянином, поскольку и океан, и пляж, и жар песка, и даже Шварценеггер на серфере – работа Свена.
Как он все это отоварил – вопрос второй. Может, Зойка сидит сейчас в холле на мраморном полу и мирно галлюцинирует вместе в публикой… Зачерпнула песок – он просыпался между пальцами, сухой, колкий, живой. Нет, не похоже на галлюцинацию. А если и она, тогда Свен – гений! И тогда Зойка заставит его на ней жениться и каждый вечер вместо программы «Время» отправлять ее на Канары…
Свен сидел на песке и ждал.
– Откуда вы здесь? – глупо спросила Зойка.
– Я принес вам ваше сердце, – вместо ответа сообщил он. – Оно у вас одно, не разбрасывайтесь, а то пробросаетесь.
Он встал и приложил руку к ее левой груди. Под рукой сразу затикало, забилось, заскворчало оброненное сердце, и вот уже пошустрило ходко и ровно, набирая положенный темп.
– Для кого мне его беречь? – грустно спросила Зойка.
– Найдется для кого, – пообещал Свен. – Получили то, что хотели?
– Не знаю, – сказала Зойка. Она и вправду не знала. – Вот море разве…
– Океан, – поправил Свен.
– Да, конечно, прибой здесь чумовой, не то что в Мисхоре. Только плаваю я плоховато.
– Вы хотите плавать, как дельфин, как кит, как рыба-пила?
– Хочу.
– Пожалуйста.
– Прямо сейчас? – растерялась Зойка.
– Когда хотите.
– Но я ж только что купалась…
– Значит, в следующий раз.
– Через час?
– Когда хотите.
– А если все это кончится, вся эта ваша галлюцинация, и я поеду в Крым, то там я смогу плавать, как дельфин, как кит, как рыба-пила?
Свен засмеялся. Первый раз за все время! Смех у него оказался сухим, как кашель, но это был никакой не кашель, а именно смех, Зойка ни на секунду не усомнилась, даже обрадовалась: господи боже ж ты мой, оттаял, оклемался спящий красавец!
– Вы торгуетесь, как на базаре, – сказал Свен. – Я не ведаю, что случится, когда эксперимент закончится.
– Для чего-то ж вы его ставите…
– Хочу открыть вам глаза.
– Ну откроете, а дальше? Будем ими хлопать и точить слезу: мол, хотеть научили, а мочь – сами валяйте, да?
– Не понял, простите. Хотеть – значит мочь.
Зойка усмехнулась:
– Хотеть, мочь… Слова все… Знаете, есть байка – про три состояния человеческого «я». Первое: хочет, но не может; второе – может, но не хочет; третье: может, но сволочь. Вам какое состояние поближе, а, Свенчик?
– Зоя, давайте не будем обижать друг друга. Эксперимент в самом начале, мы еще никого и ничего не видели. Походим, посмотрим, подумаем вместе…
– Вместе?
– Я же назвал вас лакмусовой бумажкой… Пошли, Зоя, время торопит.
– А куда пойдем?
– Куда хотите. В океан, например.
– Там же… вода!
– Для вас. И то – пока вы хотите. А расхотите и… – Он не договорил, поймал еще влажную Зойкину ладошку, еще хранящую соленый привкус прибоя ладошку и потянул за собой.
Зойка, ошарашенная, оглушенная, отупевшая – что еще на «о»? – пошла за ним, и они торжественно вступили в океан, в литую волну, с гулом паровоза накатившуюся на них, но то была не волна вовсе, а просто упругая и абсолютно сухая темнота, которая придавила их на миг, но тут же отпустила. И свет по глазам ударил, и грохот по ушам вмазал, и Зойка зажмурилась и заткнула пальцами уши, потому что чересчур резким оказался для нее переход из тишины и черноты атлантической ночи… во что?..
А кстати: во что?
А в среднерусский родной пейзажик, а в левитановско-шишкинское раздолье, а «в березку нашу белую и в наш кудрявый клен», как поет в далеком городе Большого Яблока певец-эмигрант, измученный непосильными приступами ностальгии. И вроде бы совсем не по-русски звучит это: переход «во что» – переход «в березку», но что поделаешь – святая правда. Из океанской волны в пустоту шагнула смелая Зойка и с колес врезалась в нечто жесткое и малоподвижное, на поверку оказавшееся именно березой.
Вот вам пошлые шутки нуль-транспортировки!..
Удар случился несильным, но нежданным. Зойка села на траву и принялась постепенно приходить в себя. Именно постепенно, поскольку это был процесс. Сначала требовалось просечь, что она уже – не на Канарах. Потом, как говорят землеустроители, определиться на местности, то есть увидеть буквально, как устроена земля: березу увидеть, травку всякую, на которой сидишь, другие березы тоже, и елки увидеть, и палки, и речку впереди, и помещичий дворец на взгорье за елками-палками, и кукольный домик на берегу, и каких-то темных клиентов, тусующихся у домика, и Свена, родного сапиенса, который нагло тряс Зойку за плечо и спрашивал:
– У вас все цело? У вас все цело? У вас все цело?
Заладил, блин…
– Все цело, все, – ответила Зойка, потому что процесс окончился. – Где мы?
– Не знаю, – беспечно сказал Свен, усаживаясь рядом и оглядывая окрестности. – Пока это похоже на Подмосковье.
– Пока?
– В любой момент все это может трансформироваться в пустыню или там в тайгу. Только ваше желание я ввел независимым блоком, а остальное…
Не договорил, не успел. Мимо, из ниоткуда взявшись и в никуда свистя, прямо по воздуху, прямо сквозь деревья пронеслась красавица яхта с полной парусной оснасткой и даже с полосатым пузырем спинакера на бушприте. Длинный облезлый киль яхты опасно скользнул над задранной в ошарашке головой Зойки, едва на нее ракушку не скинул. На плоской попе яхты золотом сияла надпись: «Марина». То ли, значит, имя любимой и единственной, то ли легкий намек на морские шири и глади. Над косогором «Марина» плюхнулась на левый бок, посвистела по длинной дуге прямо в рощу у реки и затерялась там столь же загадочно, как и возникла.