"Мать твою, да неужели погибли все?" — похолодел от жуткой мысли Винарский. — "Да нет, должны, должны быть живые". И словно бы отвечая на призыв сержанта, тридцатьчетверка внезапно очнулась и, тихо простонав, заскрипела зубцами поворотного механизма, пытаясь нащупать, поймать в перекрестье прицела неведомого врага. Медленно, слишком медленно возвращаясь к жизни. Немецкий же танк вальяжно, с почти барской ленцой продвинулся немного вперед, собираясь, по всей видимости, занять освободившееся место короля сражения, однако уже через несколько метров озадаченно остановился, сообразив, что праздновать победу над "русским чудовищем" пока еще рановато. Остановился нахально, нагло, подставляя бронированный борт семидесятке Винарского. То ли позабыв, что в башне у Т-70 стоит не хлипенькая пушчёнка сверхмалого калибра, а совсем даже неслабая на короткой дистанции сорокапятка, то ли попросту не заметив в потемках третьего участника поединка. Поединка плюющихся огнем и сталью машин. Напоминающего вовсе не благородную дуэль учтивых джентльменов, а яростную до безумия схватку. Схватку смертельных врагов, кровавую драку, бой без правил, без жалости, без сантиментов…
— Получи, сволочь!
* * *
Негромко лязгает затворный механизм. Почти неслышно, теряясь в рокоте урчащих моторов. Еще тише звучит стук ударника. Воспламенившийся порох неожиданно вспоминает о своем предназначении, моментально превращаясь в газ. Горячий, стремительно расширяющийся в объеме, взрывной волной расходящийся вдоль гладких стенок в поисках слабого места. И находящий его. В самом конце. Там, где тонкий цилиндр гильзы запирается катушкой снаряда. Комка металла, нацеленного во внешний мир острием баллистического наконечника.
Вытолкнутый чудовищным давлением из латунного узилища, подкалиберный БР-240П ввинчивается в канал ствола, вбирая в себя всю силу и энергию взрыва. Подстегиваемый рвущимися вслед пороховыми газами, беспощадно-стремительный, похожий на шахматную фигуру, увенчанного шеломом витязя.
Миллисекунда разгона. Вспышка. Удар. Огненный болид срывается с дульного среза, обретая, наконец, долгожданную свободу. Обретая цель. Такую близкую, такую долгожданную, такую… ненавистную. Скрытую слоями чужого металла. Закаленного, твердого, злого. Не склонного к сквозному пробитию.
Не склонного? Три раза ха-ха!
Короткий полет. Наконечник из легкого сплава вминается во вражескую броню. Шелуха оболочки растекается по поверхности, прилипая к размякшей, разогретой почти до тысячи градусов стали. Освобождая из плена прочнейший сердечник. Тот, что рвет слоистую толщу преграды, проникая внутрь. Внутрь железной коробки, мнящей себя непобедимой. Раскаленными брызгами врываясь в заброневое пространство фашистского танка. Громя всё на своем пути. И мертвую ткань бездушной машинерии. И мягкую, податливую плоть врагов. Считавших себя неуязвимыми. И просчитавшихся…
* * *
Советский снаряд калибра сорок пять миллиметров пронзил борт фашиста. Именно в той точке, куда и целил сержант. Аккурат между первым и вторым поддерживающими катками. Прямо как по учебнику, точнее, по памятке о наиболее уязвимых местах немецкой "трешки".
— Есть! — победным возгласом танкист лишь подытожил свою правоту. Правоту удачного выстрела. Однако успех стоило закрепить. И следующий снаряд, такую же катушку образца не то нынешних, не то более поздних времен, Винарский послал в башню, в заднюю часть, туда, где, по идее, должен был располагаться вражеский командир. И тоже удачно — дистанция в сто пятьдесят метров не оставила фрицам ни единого шанса. Получивший две сквозные пробоины панцер задымил. Заглохший, печальный, лишенный силы и желания сражаться.
Довольный сержант уже приготовился было добить из пулемета уцелевших германских танкеров, тех, кто еще мог бы попытаться спастись, выскочить наружу из раскрывшихся люков, однако этого удовольствия ему не доставили. Последнюю точку в судьбе немецкого танка поставила тридцатьчетверка, хоть и обездвиженная, но пока сражающаяся. Бронебойным снарядом, разворотившим правый борт вместе с топливным баком. Вспыхнувший бензин разлился по корме, и через несколько секунд объятая пламенем "трешка" превратилась в один большой погребальный костер. Погребальный костер для ее экипажа.
Увы, для тридцатьчетверки этот выстрел также оказался последним. Видимо, то ли от сотрясения при попадании вражеского снаряда, то ли вследствие банальной поломки что-то случилось с орудийным накатником. Или с люлькой. В результате же… в результате ствол танковой трехдюймовки так и застыл в положении отката. "Укоротившись" сразу на пять или шесть калибров. Лишив танкистов последней надежды. На продолжение стрельбы, а, значит, и боя. Сержант, наметанным взглядом моментально определивший "проблему", только и смог, что досадливо крякнуть и выругаться прямо в микрофон.
— Что-что? — переспросил через ПУ Марик.
— Отходить вам надо, вот что, — сквозь зубы ответил командир непонятливому бойцу. — В одиночку нам тут не справиться. Короче так. Выдвигаетесь к гряде, держитесь метрах в двухстах от линии окопов. И чуть что, возвращаетесь к…
— Нет, сержант, не так. Не возвращаемся, — неожиданно перебил Винарского летчик. — От окопов мы отойдем. Шагов на пятьдесят-сто, не больше. Там есть канавка хорошая, в ней и укрыться можем, когда понадобится. Но пока за вами держаться будем. Как-то так.
— Хорошо, — с трехсекундной задержкой пробурчал танкист, нехотя соглашаясь с лейтенантом. — Действуйте. А мы пока к коллегам двинем. Посмотрим, поможем, если что. Макарыч, слышишь?
— Слышу. Уже.
— Что уже?
— Уже едем. Ты, командир, только корректируй меня маленько. А то ж я тут один среди вас незрячий…
Макарыч ворчал еще секунд десять, но Винарский его почти не слушал. Напряженно всматриваясь в "негатив" перископа, сержант прикидывал шансы. Шансы на продолжение боя. Лишь изредка прерываясь для подачи коротких команд. Мехводу. Чтоб не заснул.
С шансами, если честно, получалось не очень — одной семидесяткой и тремя бойцами позицию удержать сложно. Впрочем, с боеприпасами у танкистов проблем не было — одних только подкалиберных десятка два, плюс дюжина иновременных "стрелок", шесть дисков ДТ и до едрени-фени всяких там разных осколочных вперемешку с зажигательными и трассирующими. Да и надежда пока еще оставалась. Надежда на средний танк. Точнее, на его радиостанцию. "Ну да. Доложиться. Запросить поддержку. А там, глядишь, наши подойдут и… протянем как-нибудь… до утра". Как всякий оптимист, Евгений отчего-то считал, что главное — это дождаться нового дня. Будет день — будет, как говорится, и пища.
На подбитой тридцатьчетверке тем временем открылся башенный люк. Выбравшийся оттуда танкист через секунду снова склонился над башней, помогая напарнику, вытягивая его наружу. А тот, видимо, раненый или просто контуженный, цепляясь за плечи товарища, из последних сил пытался покинуть чадящую дымом машину.
— Макарыч, чуть правее возьми, ближе к окопам. Прикроем ребят.
— Понял, командир. Сделаем.
Притормозив гусеницей, мехвод повернул Т-70 углом к строениям и повел танк наискосок, стараясь выйти к тридцатьчетверке справа, прикрывая ее от возможного огня со стороны противника. Горящий в ближнем проулке панцер позволял не опасаться пакостей с этого направления, однако следующий проход между домами вызывал тревогу. Собственно говоря, именно туда и был направлен ствол танковой сорокапятки. И именно туда, в темноту, вглядывался сейчас сержант, боясь упустить момент. Момент появления очередной неприятности. Бронированной и, как всегда, неожиданной.