Вернулся Линдерман, сел.
— Все это довольно интересно, — сказал он. — Подождем немного, она снимет еще один слой… Да, господа офицеры, я не договорил тогда — если, конечно, вам не скучно? Нет? Тогда, с вашего позволения, я продолжу…
Андрис чувствовал, что плывет. Усталость накопилась такая, что справляться с ней было уже невозможно. Высокий голос Линдермана врезался куда-то под темя и вызывал нервную дрожь: хотелось заорать и запустить в Линдермана пепельницей. Андрис прикрыл глаза. Все это было важно. На веках изнутри, как на киноэкране, возникали и гасли яркие линии, пятна, слова, символы чего-то, недоступного пониманию… Если взять произвольную группу — скажем, человек сто — новорожденных и проследить их судьбу, мы увидим, что семь-десять будут иметь склонность к лидерству, пять-семь процентов станут генерировать идеи, и часть этих идей будет подхвачена лидерами и внедрена в сознание семидесяти процентов исполнителей, так мы их назовем; и останется у нас двенадцать-пятнадцать процентов этаких странных, вроде бы ни к чему не пригодных индивидуумов. К лидерству их не тянет, быть исполнителями им скучно, генерировать идеи они не в состоянии. Вот с такой группой я и занимался, говорил Линдерман, и Андрис мучительно напрягался, стараясь вспомнить, что по этому поводу говорил когда-то Лео, и не мог — застилало память, и надо было, не отвлекаясь, слушать Линдермана, чтобы не упустить что-то важное, важнейшее… У всех у них мощнейший творческий потенциал, говорил Линдерман, но он не может себя реализовать — потому ли, что нет спроса на этот род творчества, или, может быть, у них не было возможности развить его, вывести на поверхность… они очень несчастные люди, потому что счастья им получить неоткуда… Из них-то и формируется армия наркоманов: ад, который царит в их душах, они пытаются залить, засыпать суррогатами бытия… и никто из них не спасется, потому что иными путями не сможет вернуть себе те сложные эмоции, которые дает наркотик… потому что естественный путь получения этих эмоций для них закрыт… Они — действительно отбросы общества: общество отбросило их, потому что имело избыток материала для формирования своей интеллектуальной и духовной элиты. Избыточность вообще характерна для живой природы, вы же знаете… и вот они расплачиваются за то, что нам их таланты сегодня не нужны… они — стружка, опилки… то лишнее, что надо убрать, чтобы получить нужное изделие… и если бы требовалось изделие другой формы, были бы сколоты другие куски… но все равно были бы сколоты и обращены в пыль… В пыль, согласился Андрис, что же мы за сволочи такие… Никто не виноват, сказал Линдерман, мы еще не созрели как общество, если не можем реагировать на иное, непохожее, — иначе как ненавистью, неприязнью… мы еще не перегорели, мы еще принимаем жизнь слишком всерьез…
Марина опять позвала его, и Андрис, кажется, провалился куда-то — было падение и мелькание перед глазами, и включился он только в середину разговора: Линдерман что-то ему объяснял, а он, видимо, отвечал и, видимо, в такт…
— …этот старый осел не учел, — горячился Линдерман. — Вот, пожалуйста: зона интерференции проходит — вот — пересекая лимб, четверохолмие, мост, доходит до продолговатого мозга… самая черная подкорка…
— Конкретно можно? — спросил Андрис.
— Попробуем. Так… про нарастание забывания Хаммунсен вам хорошо объяснил, про эмоциональные девиации — тоже… это возникает при самом идеальном применении метода, так сказать, органический порок. А вот что возникает, если применять упрощенную методику — то, что делает большинство, как там:
«плот-мюзик»? Вот вам «плот-мюзик»: снижение самой оперативной памяти, способностей к анализу, увеличение времени поиска необходимой информации, то есть снижение скорости мышления… вообще активизация подкорки, поскольку контроль коры ослабевает… если использовать четвертую-пятую копии записи, то скачком растет агрессивность… далее — то, о чем я говорил: субсенсорные раздражители начинают очень значимо влиять на поведение, кора уже не обеспечивает контроль…
— То есть формируется практически новая личность: неспособная к обучению, тупая, агрессивная и с непредсказуемым поведением — особенно в толпе?
— Да, — сказал Линдерман. — Именно так. Как я понимаю, то, что мы исследуем, разошлось уже широко?
— Да, — сказал Андрис. — По прикидкам — обработано тысяч шестьдесят-восемьдесят.
— Боже ты мой, — прошептал Линдерман. — И ведь… не остановить, не…
— Это выдохнется постепенно, — сказал Андрис. — Оригиналы записей я уничтожил.
— Хуже чумы, — сказал Линдерман. — Хуже чумы…
— Они не могли больше общаться с компьютерами — и разбивали их, — глухо сказал Юсуф. — Рано или поздно они не смогут общаться друг с другом…
— Может быть, до этого не дойдет, — сказал Линдерман. — Может быть, действительно выдохнется…
— Какая-нибудь очень плохая копия — десятая, двадцатая?.. — пробормотал Юсуф.
— Я делаю, — сказала Марина. — Именно двадцатую.
Странно, подумал Андрис, ведь обвал, все рушится и вот-вот накроет — а эти четверо сидят и решают задачку, на которую им бы надо плюнуть и спасаться, спасаться… Он вздрогнул и открыл глаза.
Все как-то странно изменилось, хотя Марина по-прежнему сидела за пультом, позади нее стоял Линдерман, а Юсуф как сидел, так и сидел верхом на стуле, опираясь подбородком на кулаки. Лицо его показалось Андрису страшным: обтянутые оливковой кожей тонкие кости, черные глазницы, в которых нет глаз, черные, прилипшие ко лбу волосы — мелкие капли пота…
— Юсуф, — позвал он. — Что с тобой?
— Что? — Юсуф повернулся к Андрису, и наваждение пропало: лицо как лицо, а что глаза впали и вокруг чернота, так это от кромешной усталости…
— Ты как-то…
— Взрыв вспомнил, — сказал Юсуф.
— Да. Это, конечно…
— Если бы ты пришел на две минуты раньше…
— Именно. Что было, кстати, вполне вероятно.
— У тебя не бывало ощущения, что сходишь с ума?
— Бывало. И не так уж редко.
— Я ведь, собственно, не полицейский. Я всегда занимался информатикой.
— Я знаю.
— Поэтому мне часто мерещится разное…
— Ты меня подозреваешь?
— И это тоже. Нет, я знаю, что — чушь.
— Вполне в рамках.
— Я хочу ее спросить…
— Марину?
— Да.
— О чем?
— Сейчас они закончат…
— Собственно, уже все, — сказал Марина, оборачиваясь. — Спрашивайте.
— Скажите, что вы знаете об «эльфийских играх»?
— Кажется, какой-то цирковой номер. А что?
— Нет, цирковой — это Икарийские игры.
— Тогда не знаю.
— Но ведь вы — «эльф».