– Пойдем, Хельга! – почти кричал обрадованный толстяк. – Ты, это… не ломайся, тебе понравится. Мы, арийцы, умеем любить, не то что баррикадники.
Оля уже и не надеялась на Ваню, она с немой мольбой глядела на Брута, по ее бледным щекам текли крупные слезы, но неживое морщинистое лицо штурмбаннфюрера походило на бездушный лик языческого идола, иссеченного топором.
Ваня вдруг отчетливо представил, как Генрих кидает худенькую девушку на матрац, как потная туша наваливается всей своей гигантской массой на хрупкое красивое тело, и понял, что эту ночь он не переживет, покончит с собой от бессилия и позора. Потому, что завтра нужно будет выжечь себе зрачки, чтобы не видеть униженную и обесчещенную Олю, потому, что завтра придется пробить себе барабанные перепонки, чтобы не слышать глумливых и похабных рассказиков Генриха, потому, что завтра не должно наступить никогда.
Ваня почувствовал, как стальные пальцы обхватили его подбородок и грубо запрокинули голову. На парня с презрением, плотоядно, будто древний мезозойский ящер, срисованный со старой картинки, взирал штурмбаннфюрер Брут.
– Что скажешь, кандидат в рядовые? – спросил он. – Так и останешься кандидатом? Я давно за тобой наблюдаю. Ты славный малый, смышленый. Учишь немецкий, когда другие прохлаждаются, не спишь на посту, не сачкуешь на работах. Все в тебе хорошо, кроме одного. Нет в тебе жесткости. Про жестокость и вовсе молчу. Может, у тебя и яиц нет?
Ваня ощутил, как поставленный на огонь запаянный котел с водой внутри него начинает разрывать колоссальное давление скопившегося пара.
– Ты позволишь этому жирному недоумку испортить такую славненькую самочку? – Брут отпустил подбородок парня. – Сейчас решается твоя судьба. Поменяйся с ним местами. Местами и званиями. Потому что право на силу не дают. Его берут!
Ваня тяжело задышал, глаза жутко зачесались, и стали слышны гулкие удары сердца. Он посмотрел на ухмыляющееся лицо Брута, на противоположную сторону платформы, куда тащил несчастную, онемевшую от ужаса Олю Генрих. Вот-вот они скроются в тени арки. И перегретый котел дал трещину; оттуда рванул густой обжигающий пар.
– Не тронь! – заорал парень, уронив русско-немецкий словарик на грязный гранит, и рванулся вперед. – Слышишь, не тронь!
В несколько мгновений он оказался на другой стороне платформы.
– Ты чё, Брехер, – неловко повернувшись к противнику, медленно проговорил удивленный Генрих, – ты, это… пошел отсюда. Хельга сегодня моя…
– Я сказал, не тронь ее! – с клокочущим надрывом прорычал Ваня и толкнул соперника ладонями в грудь. – Не тронь ее, ты, толстозадый хряк!
– Чё? – еще сильнее удивился Генрих, просто не ожидавший такого напора от терпилы-баррикадника. – Ты, это… совсем оборзел…
– Не тронь ее! – Парень, щеки которого пылали нестерпимым огнем, вновь двинул в грудь толстяка.
Отшатнувшись, выпустив из мясистых лапищ Олю, Генрих вытащил из-за пояса полицейскую дубинку и неуклюже двинулся на Ваню.
– Ты говно! – гаркнул толстяк и замахнулся.
Котел внутри Вани взорвался. Дальше все происходило будто во сне. Подавшись вперед, он перехватил кисть Генриха и, сделав быстрый шаг вбок, одновременно резко рванул руку толстяка. Тот, охнув, потерял равновесие и опустился на оба колена. Ваня вцепился в дубинку и с силой дернул ее на себя. Не удержав в руках оружие, Генрих упал на карачки.
– Кто?! – закричал Ваня и наотмашь ударил толстяка по затылку. – Кто говно?! Кто?!
Генрих протяжно выдохнул и повалился на бок.
– Кто, спрашиваю, кто?! – парень саданул распластавшегося ефрейтора по роже. – Кто?! Кто?! Кто, спрашиваю?! Кто?!
Яростно рыча, Ваня изо всех сил молотил резиновой дубинкой ненавистную тушу: по бокам, по животу, по голове, по рукам. Генрих получал по удару за каждую тупую реплику в адрес баррикадников, – а за полгода он успел наговорить много.
– Кто?! Кто, спрашиваю?!
Толстяк, чья морда превратилась в сплошной кровавый синяк, беспомощно сучил ногами, жалобно подвизгивал и, наконец, закрывшись от очередного удара, сумел выкрикнуть:
– Я! Я говно! Не бей, Ганс, не бей! Я говно! Я!
Еще раз стукнув по ляжке поверженного соперника, парень отошел на два шага. Только сейчас он начал осознавать, что произошло. Пытаясь подняться, Генрих, беспомощно елозил пухлыми руками по кроваво-грязному граниту. Он тихо плакал, и это Ваню поразило больше всего. Как еще недавно наглый, самоуверенный тип с такой быстротой превратился в жалкое, ноющее ничтожество?
– Браво, штурмманн Ганс Брехер! Отныне ты – ефрейтор, а ты, – Брут подошел к лежащему толстяку и наступил ему на пальцы, – ты, Вильд, теперь кандидат в рядовые. Ты поменялся местами и званиями со своим товарищем по расе и партии.
– Что? – пошевелил кровоточащими губами Генрих. – Я анвезер, снова анвезер?
– Анвертер, Вильд, анвертер! Выучи, наконец, это слово, сраное ты быдло! – Штурмбаннфюрер крутанулся на тяжелом каблуке. Послышался хруст ломающихся костей, а за ним – истошный визг Генриха, отразившийся от свода станции и заставивший содрогнуться нечаянных свидетелей расправы.
Судорожно сжимая дубинку, Ваня вдруг увидел Олю. В запале драки он совсем позабыл про нее. Девушку, обхватившую себя за плечи, сотрясала мелкая дрожь, а на щеках тускло поблескивали две широкие полосы. Тут же захотелось кинуться к ней, прижать к груди, успокоить, нежно гладя по светло-русым волосам. Но нельзя! Ваня чувствовал это. Он перевел взгляд на штурмбаннфюрера и понял: показательная экзекуция еще не закончилась. Свирепо сканируя толпу, Брут поднял руку и ткнул куда-то пальцем.
– Унтерштурмфюрер Базиль Цвёльф, – мрачно прохрипел он.
Из-за передних рядов донеслось слабое:
– Я…
– Ко мне!.. Бегом!.. Бегом, я сказал!
К Бруту подскочил лысоватый мужчина невысокого роста. Тот самый, который этой ночью дежурил вместе с Ваней на посту Е-3. Вернее, дежурил Ваня, а начальник караула бессовестно дрых, выжрав в одну харю чекушку контрафактного самогона, выгнанного из грибов и дерьма.
– Господин штурмбаннфюрер! – предчувствуя беду, доложил по уставу тот, сложив руки по швам. – Унтерштурмфюрер Базиль Цвёльф по вашему приказа…
– Заткнись! – зло оборвал подчиненного Брут. – Скажи лучше, сколько?
– Что – сколько? – непонимающе заморгал начальник караула.
– Сколько было лет той девочке в Полисе, из-за которой ты сбежал?
Глаза Базиля потемнели, и, уставившись в пол, он пролепетал:
– Одиннадцать.
– Одиннадцать… – как бы задумчиво повторил Брут. – Вот такие у нас вояки, слава Рейха и гордость расы.
Постояв несколько мгновений в молчании, штурмбаннфюрер повернул голову к Оле.
– Скажи, дитя, – спросил он, – что ты мне говорила в первую нашу встречу, когда я тащил тебя по туннелю? Когда возле твоего горла было лезвие ножа.