Ева заходит в кабинет Вольфа без стука. За три года это помещение сильно преобразилось. Теперь здесь вдоль стен стоят знамена, сейфы, мини-стенды с атрибутикой нацистской Германии, а прямо за креслом гауляйтера располагается огромный портрет фюрера в полный рост. Все это добро натаскали сталкеры, у которых оно выменивалось за патроны, оружие, амуницию или продовольствие. Ева никогда не скрывала своего непонимания и даже отвращения к увлечению брата. Чем копить всякое ненужное барахло – не лучше ли тратить ресурсы на что-нибудь полезное, да хоть на собственных граждан, к примеру?
Впрочем, пытаться что-либо объяснить Вольфу – дело безнадежное, не в том состоянии теперь находится Ева, чтобы перечить брату. Хотя бы просто потому, что почти с ним не пересекается. После двух побегов из Четвертого Рейха ее фактически держат взаперти, выпуская на платформу лишь в ночные часы, да и то под строгим наблюдением. И вот гауляйтер неожиданно вызывает сестру, с которой не виделся почти полгода, несмотря на то что обитает с ней на одной станции.
Ева, насупившись, смотрит исподлобья на брата, садится без разрешения на стул со спинкой и демонстративно, скрестив руки на груди, кладет ноги на стол. Вольф делает вид, что не замечает бесцеремонности девушки.
– Здравствуй, дорогая сестра, давно не виделись, – говорит гауляйтер, выдавливая из себя улыбку.
– Думаю, ты не сильно расстроился, братец, – отвечает Ева.
– Тут такое дело, – начинает Вольф без обиняков, поскольку не видит эффективных способов смягчить ожесточение девушки, – тебе, моя дорогая сестра, уже восемнадцать лет. Участвовать в работе по строительству нашего Рейха ты наотрез отказываешься, и реальной пользы для дела партии и расы от тебя никакой. Фактически ты у меня на иждивении с самой катастрофы. Но нахлебничество рано или поздно должно закончиться. Ты понимаешь, о чем я?
Ева думает, что понимает. Она убирает со стола ноги, кладет локти на столешницу и упирается подбородком в кулачки.
– Я неплохо готовлю, – говорит девушка, – я вообще люблю готовить, могу помогать на кухне, раз уж тебя так тяготит мое тунеядство.
– Нет, – ухмыляется Вольф, – на кухне ты уже работала и умудрилась оттуда улизнуть, пройти через все посты и оказаться в Полисе.
– Тогда к чему все эти разговоры о пользе? – Ева нарочито равнодушно пожимает плечами.
– Разве ты не знаешь, в чем главное назначение женщины? – Вольф пристально смотрит в глаза сестры.
– Помню, помню: каждый мужчина – солдат, каждая женщина – мать солдата, – отвечает Ева и настораживается. – Ты меня под кого-то подложить хочешь? Солдат-племяшек захотел?
– Зачем же так грубо, сестра? – На лице Вольфа вырисовывается гримаса огорчения. – Я ведь тебе хочу только добра.
– Добра… – передразнивает Ева брата, – хочу только добра… И в чем же это твое добро выражается?
– Нашему фюреру, – Вольф на несколько мгновений замолкает, будто желая подчеркнуть торжественность момента, а затем продолжает: – нужна жена. Она должна быть родственницей преданного делу расы и партии человека, у нее должна быть безукоризненная внешность, и она должна быть невинной.
Ева вздрагивает, понимая, что сейчас речь идет о ней, но тут же берет себя в руки, иронично улыбается и спрашивает:
– А кто тебе сказал, что я невинна?
На этот раз вздрагивает Вольф, но в глазах его читается непробиваемая уверенность.
– После второго побега тебя осматривала наш врач фрау Кох, и она мне сказала, что ты еще девственница.
Ева чувствует, как начинает краснеть, в груди закипает ярость. Чтобы не выдать своего смятения проклятому братцу, девушка закрывает лицо ладошками.
– И имя у тебя подходящее, – говорит Вольф, – дано было тебе при рождении, а не у нас. Великая честь – быть женой фюрера. Представь, как высоко поднимется наша семья.
Еве очень хочется вскочить и закричать: «Ублюдок, при чем здесь наша семья?! Это ты хочешь привилегий, хочешь быть свекром вашего фюрера! Подложить меня под того, кого я даже ни разу в жизни не видела! Что за радость мне?! Ублюдок – вот ты кто!»
Однако девушка сдерживает себя. Неожиданно к ней приходит осознание, что руганью эту проблему не решить, – наоборот, переча брату, ее можно лишь усугубить. Тогда Вольф точно не спустит с сестры глаз и будет держать ее под замком до самой свадьбы. Сделав несколько глубоких вдохов, Ева убирает руки от лица и, как можно мягче и добродушнее улыбаясь, говорит:
– Как скажешь, брат. Это и в самом деле великая честь.
У гауляйтера сами собой поднимаются брови, а глаза расширяются в непритворном удивлении. Быть может, впервые в жизни сестра не оспаривает его решение.
– Что ж, я рад, что ты понимаешь всю важность момента, – говорит, чуть помедлив, Вольф, затем поднимается и идет к одному из сейфов. – За это стоит выпить. Настоящий тридцатилетний киршвассер. Как тебе, сестра, не сильно крепко?
«Пила и покрепче», – думает Ева, но произносит совсем другое:
– С удовольствием выпью с тобой, мой милый брат.
Несколько часов кряду девушка выдавливает из себя улыбку, отвечает любезностями на любезности, слушает утомительный рассказ о великой миссии Четвертого Рейха в истории Московского метрополитена и потихоньку попивает водку, отдающую, по словам гауляйтера, миндалем.
А ночью Ева ускользает из своей комнаты, пробирается мимо уснувшего охранника, находит первого попавшегося мужчину и без сожалений отдается ему.
Этим первым попавшимся оказался Филя Реглов, известный в Рейхе как Феликс Фольгер. Когда Вольф узнал о поступке сестры, он пришел в неописуемую ярость. Однако фюрер по каким-то причинам отказался от своей задумки, и потому ни Ева, ни ее случайный любовник не пострадали. Гауляйтер заставил их пожениться…
«Да, – подумала Ева, подкрадываясь к трем стражам, – с тех пор много воды утекло. Я тогда как с цепи сорвалась. Сколько у меня мужчин было после этого? И бедный Филя, он ведь меня любит, а я… я просто подстилка…»
Засада была уже совсем близко. Ева сощурилась. Один из стражей был очень похож на бандита с Новокузнецкой, того самого, который отрезал голову Андрею Андреевичу и убил Кирилла. Наверное, так и должно быть: хранитель туннеля просто обязан иметь устрашающий лик – лик беспощадного убийцы. И лик этот всегда навевает страшные воспоминания.
«Этот инстинкт всегда был моей слабостью, – подумала Ева. – Он убивает Лириков, превращает их в Циников. Без крови здесь не обойтись…»
Девушка бесшумно извлекла нож с выгравированной на пятке надписью «My OC». Она вдруг вспомнила, как бежала по туннелю с тогда еще живыми Андреем Андреевичем и Кириллом и представляла себя летучей мышью.