Когда я спросил его, что же он увидел, посмотрев на звезду, он ответил, что ничего, слепящую пустоту, абсолютную тьму. Быть может, он увидел суть всего нашего существования, когда с него срываются завесы ложных представлений. Кухулин осознал это, узрел свою жизнь как сон в бесконечном Ничто. И, постигнув сокровенную истину, сделал сон осознанным. А когда ты знаешь, что спишь, тебе не страшен даже самый ужасный монстр.
Кухулин был революционером, поднявшим восстание против правителей каких-то деревень. Я это понял по обрывкам разговоров. И, наверное, он мог бы преобразовать метро, но ему пришлось бы забыть о том, что он спит, впустить в себя тьму кремлевских звезд, слиться с ними воедино, стать частью зловещего кошмара. Ведь над нами властвует и властью своей изменяет нас лишь то, что мы признаем властью. А Кухулин ничего подобного не хотел. Его не прельстили богатство и сила Ганзы, он отказался от избранничества в Полисе, не пожелал иметь дело с Четвертым Рейхом и не пошел к краснолинейцам. Для него мы – лишь персонажи чужого сна. Так, по крайней мере, мне кажется.
Но я пишу все это для того, чтобы кто-нибудь нашел мое письмо и прочитал. Чтобы появление Кухулина в метро не осталось незамеченным. Чтобы он превратился в легенду, как Изумрудный город. Чтобы простые люди знали, что сильные мира сего намеренно сеют среди нас раздоры, провозглашают идеи и принципы, в которые сами не верят, но ради которых один нищеброд убивает другого, убивает ради того, чтобы мы не смогли объединиться, стать единой силой, стать властью. Но сорвите красивые завесы, и вы увидите, что за ними пустота, увидите, что мы рвем друг другу глотки во имя чужой выгоды, увидите, что мы слепцы и рабы чужих желаний и капризов…
Кухулин предлагал мне уйти с ним, говорил, что сможет поддерживать мою жизнь без майка. Но я отказался, ибо хочу пробудиться в своей реальности. Я ушел на станцию-призрак, на Полянку. Здесь я и останусь до тех пор, пока не проснусь в холодном поту. Рядом окажется любимая Ева, она прижмется ко мне, и я расскажу ей, что мне пригрезилась ядерная война и двадцать лет жизни в подземельях, и радиация, и мутанты, и грязь, и насилие. Она звонко засмеется и скажет, что все теперь позади, и нам будут сниться лишь светлые сны.
Феликс Фольгер, он же Филипп Реглов
26 декабря 2033 года
P.S. Только что вспомнил: перед тем, как расстаться, Кухулин сказал мне, что некоторые понятия несовместимы лишь в рациональной интерпретации. В древнем мире поклонялись богиням, которые являлись и шлюхами, и девственницами одновременно. И мистические практики трезвения через алкогольное опьянение тоже имели место, поэтому и трезвенник-алкаш – непротиворечивое понятие, если воспринимать его иррационально. Я уверен, что ты, мой случайный читатель, ничего не понял. Но это не принципиально. Теперь точно все. Я устал спать. Я пробуждаюсь, чтобы, наконец, оказаться в объятьях моей вечной возлюбленной.
31 декабря 2033 года
Утро
Гауляйтер Пушкинской дважды прочел предсмертное послание бывшего зятя. В том, что письмо написано именно им, он не сомневался, ибо знал почерк Феликса. Рядом навытяжку стоял унтерштурмфюрер Ганс Брехер.
– Ты уверен, что до тебя труп Фольгера никто не обыскивал? – спросил гауляйтер.
– Так точно, герр Вольф! Тело еще не успело остыть, полагаю, он умер несколько часов назад. Следов чужого присутствия на станции Полянка не обнаружено.
Гауляйтер подумал, что Полянка очень даже может выкинуть какой-нибудь сюрприз. Ведь не зря же народ слагает о ней легенды. А кое-кто из соратников даже верит, что там находится вход в Вальхаллу.
– Ты уверен, что письмо было написано в единственном экземпляре?
– Так точно, герр Вольф! Я хорошо обыскал умершего.
– Ладно, Ганс, – хрипло произнес гауляйтер, буравя тяжелым взглядом подчиненного. – Ты отличный воин Рейха. Покойный Брут не ошибся, когда дал тебе сразу унтерштурмфюрера. Такие молодцы нам нужны.
– Служу расе и партии! – громко вымолвил Брехер, но лицо его не выражало никакой радости.
Вольф хмыкнул. Странный этот парень с Баррикадной. Как там его раньше звали? Коляскин… Колесников… Колусенко… В общем, неважно как. После провала операции не побоялся вернуться в Рейх. А ведь его могли и расстрелять. Но гауляйтер посчитал возвращение Ганса знаком искренней преданности, а потому парня даже наказывать не стали. И теперь вроде все у него идет просто отлично. Из кандидата в рядовые был произведен сразу в офицерское звание. Когда еще случалось нечто подобное? Девушка у него есть, принадлежит исключительно ему и никому более. Как там ее… Хельга, кажется. На хорошем счету у начальства. Редкое везение, одним словом. Чего еще от жизни надо? Почему он будто в воду опущенный?
Гауляйтеру захотелось подбодрить бойца, и, повинуясь сиюминутному импульсу, он сказал:
– Знаешь, я подумываю дать тебе звание, которое имел Брут. Хочешь стать штурмбаннфюрером?
Парень посерел лицом, но довольно-таки бодро ответил:
– Я служу Рейху, а иметь желания не моя прерогатива.
Вольф недовольно поморщился. Как может не радовать такая заманчивая перспектива? Сосунок хренов! Дать тебе, что ли, наряд вне очереди? Или три наряда?
Немного поразмыслив, гауляйтер решил, что на носу Новый год, и не стоит портить праздник ни себе, ни другим.
– Иди, Ганс! – рявкнул он. – И запомни, о найденном письме никому ни слова!
Откозыряв, Ганс Брехер покинул помещение, а Вольф откинулся в кресле и принялся рассматривать свастики знамен, расставленных вдоль стен. Крест с загнутыми концами – это крест, движущийся по кругу. По вечному кругу, разорвать который невозможно…
Отгоняя мрачные мысли, гауляйтер тряхнул головой. Вон из головы всякую дрянь, все закончилось не так и плохо!
Вольф спас свою задницу от гнева фюрера. Нацистские боссы сделали вид, будто действительно посылали на соревнования команду Четвертого Рейха, но когда победа была близка, гордые арийцы, показав незыблемое превосходство над унтерменшами, отказались участвовать в ганзейском фарсе. Конечно, в метро знали, что Феликс Фольгер выступал на Играх по подложным документам и по собственной инициативе, – ведь он объявил об этом на всю Добрынинскую. Но для внутреннего потребления такая легенда вполне пойдет.
Впрочем, проклятый ренегат теперь мертв, а мертвого очень удобно возводить в ранг героя или подлеца и приписывать ему то, что выгодно. Покойник уже ничего не опротестует…
Однако не стало не только Феликса, но и Евы. Вольф почувствовал, как у него защемило сердце: «Мерзавка! Бесстыжая мерзавка, вот кто она! И это моя сестра! Неблагодарная! Сколько лет я ее опекал, оберегал, и все для того, чтобы она смылась и, в конце концов, сгинула».
Гауляйтеру стало не по себе от малознакомого, давно позабытого чувства, грозящего прорвать плотину нордического спокойствия. Вольф совершил внутреннее усилие и подавил ростки горечи.