Итак, на «религиозном фронте» все свершилось. Моя армия заняла Рим, Папу и кардинала Пакка увезли из Вечного города… В Италии, Испании, да и во всем католическом мире, арест Папы вызвал, конечно же, осуждение. Во Франции взбунтовались еще вчера покорные епископы, которые все были у меня на жаловании (религиозные газеты печатали военные бюллетени куда чаще, чем жития святых, и прославляли мою армию – называли ее «небесным воинством»)… Да, история с Папой была еще одной моей ошибкой… я теперь постоянно делал ошибки. И сам с удивлением чувствовал это.
Папу доставили в Савону, где он оставался целых два года, с радостью играя роль затворника. Сам стирал свой подрясник и все время молился, устрашая охранявших его солдат. В июне одиннадцатого года я решил поселить его в Фонтенбло. Я все еще надеялся с ним помириться и перенести папский престол в Париж – новую столицу мира. «Столицей мира» Париж окончательно должен был стать после победоносной русской кампании. В том, что она случится, я уже тогда не сомневался.
Свое сорокалетие я встречал в Шенбрунне. Когда-то в этот день папа хотел канонизировать Святого Наполеона. Теперь он приготовил мне иной подарок – отлучил меня от церкви. Узнав об этом, я «сделал хорошую мину…» Я сказал: «В наше просвещенное время папского проклятья боятся одни дети и старухи. Меня объявляли вне закона и восемнадцатого брюмера, и на Корсике. Но это принесло мне только счастье». Однако, повторяю, я все время теперь совершал ошибки.
Нужно было успокоиться… В Шенбрунн я пригласил прекрасную панночку. День рождения провел в ее объятиях… и узнал, что она беременна! В очередной раз я понял – бесплодна Жозефина, со мной все в порядке… Я был обязан серьезно подумать о судьбе самой могущественной династии Европы, под чьим владычеством должна была объединиться европейская цивилизация.
А пока я составил мирный договор с Австрией. Мир, который я предложил, душил Австрию контрибуциями и потерями земель. Платой за ее вероломство были – часть Галиции, большая часть Хорватии с Истрией и Триестом, земли на западе и северо-западе… все это отходило ко мне. Мой союзник, баварский король, получил Зальцбург и верховья реки Инн… Нет, я прилично пощипал глупого Франца за самонадеянную подлость. Вдобавок теперь он не имел права держать армию более чем в полтораста тысяч. Но все это озлобило не только будущего тестя.
Накануне подписания договора я принимал парад в Шенбрунне. Венцы любопытны, и на площади собралось огромное число зрителей. Сидя на коне, я увидел, как, рассекая толпу, ко мне протискивается молодой человек с прошением в руках. При этом он неумело прятал что-то под сюртуком. Да так неумело, что даже я, занятый парадом, это заметил. Благодушие охраны, избалованной покорностью населения, привело к тому, что его схватили совсем рядом с моей лошадью.
Оказалось, сей Брут прятал под одеждой огромный кухонный нож, которым собрался поразить меня. Я велел подвести его ко мне. Он оказался сыном протестантского священника. При обыске на груди у него нашли портрет очаровательной девушки.
Он был напуган, но взял себя в руки и заговорил решительно и вызывающе:
«Да, я хотел убить вас». Я спросил его:
«Неужели вы способны на подобное преступление?»
«Убить вас – долг, а не преступление, – ответил он. – Ибо вы причиняете великий вред моей стране».
Он был совсем мальчик, сумасшедший идеалист, как и положено в юности одаренному человеку. Я решил его помиловать.
«Ладно, просите прощения, и я вас отпущу».
«Мне прощение не нужно, я и сейчас жалею, что не убил вас». Я указал на портрет очаровательной девушки:
«Одумайтесь! Ведь если я вас помилую, как это обрадует ее».
«Ее обрадует только одно – если я вас убью! И, клянусь, я вас убью!»
Мне пришлось… Но его образ и потом преследовал меня…
Во время этого допроса я узнал, что мой несостоявшийся убийца приехал из Эрфурта. И я спросил его, почему он не попытался убить меня, когда я был в Эрфурте. Он ответил: «Тогда я считал, что вы дали мир моему Отечеству, теперь знаю, вы хотите его уничтожить».
«Тогда» и «теперь»… Хотя по-прежнему я был в зените могущества и славы, но уже почувствовал: близится ужасное… Тот нюрнбергский книгопродавец, которого казнили за подстрекательскую брошюр у… и сегодняшний студент, которого пришлось расстрелять… и эта ярость сопротивления австрийских солдат… Вулкан просыпался. В Европе не поняли меня – они не готовы были стать Соединенными Штатами Европы… по-прежнему хотели ютиться по жалким национальным уголкам.
Я вернулся в Париж. Гудели колокола, гремели салюты в честь моих побед… Но я был раздражен, точнее, опечален тем, что обязан был теперь сделать. После этого покушения я окончательно понял – наследник необходим Франции! Еще раз повторю: не я придумал развод. Все вокруг требовали: мои сестры, не любившие Жозефину, Фуше и Талейран, хорошо к ней относившиеся… Прежде я говорил обоим негодяям: «У меня человеческое сердце, я не могу выгнать женщину только за то, что поднялся выше… что у меня обязанности монарха».
Но теперь пришла пора признать – они были правы. И тогда мне пришло в голову то, о чем я подумал еще в Шенбрунне, в объятиях панночки…
Император остановился.
– Про панночку мы все уберем. И про ее беременность тоже. Оставим лишь: в Шенбрунне я начал думать о будущем династии Бонапартов… и о побежденной Австрии. Точнее, о ее правящей династии – Габсбургах. Древнейшая династия Габсбургов – вот кто мне нужен! Мария Луиза, дочь Франца, сумеет подарить мне сына! Мать Марии Луизы родила десять детей, а ее бабушка семнадцать. В этом роду женщины были плодовиты, как крольчихи. И я сказал: «Вот матка, которая нужна Франции». К тому же не худо было иметь могущественного союзника, которого связала бы со мной не только кровь на поле боя, но и кровь в жилах будущего младенца. Это стало бы упрочением династии Бонапартов в глазах Европы.
И австрийцы не только не посмели отказаться, напротив, как только я намекнул, Меттерних пришел в буйный восторг. Кто-то потом сказал, что в этом было нечто варварское. Да, варвары, осаждая Константинополь, требовали себе в жены византийских принцесс. Но я бы сказал иначе: в этом было напоминание о временах великих завоевателей!
Как только Фуше понял, что я решился, он стал особенно настойчиво требовать… того же: немедленного развода с Жозефиной и брака с австриячкой. Нынче мерзавец выставляет себя человеком, противившимся моим желаниям, на самом же деле он всегда им потакал. Да и попробовал бы иначе!
Короче, он как бы взял дело в свои руки. Сначала по его подсказке несколько сенаторов явились к Жозефине и убеждали ее «совершить благодеяние для Франции» – самой предложить мне развод. Потом Фуше сам поговорил с нею. Он сказал, что рано или поздно, но Его Величеству придется взять другую жену и сделать ей детей. Ибо пока нет наследника, всегда есть опасность, что внезапная смерть нашего обожаемого повелителя (так он тогда меня называл) станет сигналом ко всеобщему распаду.