Но если во мне сгорели чужие программы, то какого черта я лезу в пекло, вместо того, чтобы лечь на дно… хотя бы в том же глатце? Не знаю…
Ладно. Жребий брошен, Рубикон перейден. Взявший меч, от меча и… Кто не со мной, тот про… Спит гаолян…
Летчик опустил на лицо щиток ноктоскопа. Теперь он видел все, а я нет. Я видел только его, да справа невдалеке белели лицо Терса и его поднятая в прощальном приветствии ладонь. Это напомнило мне что-то давнее, но что, я так и не вспомнил, потому что летчик скомандовал мне: садись, — сел сам, аппарат закачался под нами, пристегнись, я пристегнулся, что-то мигнуло, мотор заработал сильнее, но это чувствовалось не ушами, а только спиной, винты над головой, шелестя, погнали воздух, летчик отпустил тормоза, подуло в лицо, аппарат запрыгал по кочкам, все дольше зависая в воздухе, и наконец полностью оторвался от земли. Меня прижало к сиденью; мы взмыли над трибунами старого стадиона, и тут же передо мной раскинулось море огней. Костры, тысячи костров, группами, россыпью, по одиночке — вправо, влево, вперед до горизонта. Потом все накренилось, развернулось, осталось сзади. Под нами и перед нами лежала темная равнина, и тьма ее не нарушалась почти ничем, а на горизонте, доходя до высоких легких облаков, стояло оранжевое электрическое зарево. Туда и лежал наш путь.
Я потом пытался восстановить свой маршрут по карте — не получилось. Истамбул — вообще достаточно сложный в топографическом смысле район. Я по наитию находил какие-то безымянные переулки, забитые коробками, корзинами и мусорными мешками, проходные дворы, славные горбатые улочки, по которым карабкаться можно разве только с альпенштоком… Мне изо всех сил хотелось избежать оживленные перекрестки, где стояли наблюдающие видеокамеры дорожной полиции, а также банки и дорогие магазины, где подходы просматриваются охранными видеокамерами. А также места скопления людей, наподобие танцплацев, ресторанов и всяческих ночных заведений, — там по слухам, косвенно подтвержденным лейтенантом Наджибом, располагались скрытые камеры уголовной полиции. И все эти камеры, как я подозревал, передавали изображение не только тем, кто их устанавливал для своих нужд и обслуживал, но и кому-то еще… Почему я так думал? Да вот… думалось.
По ряду причин. Наверное, от усталости.
Прямой слежки за нами не было. Тем не менее до тех пор, пока я не буду знать твердо, с кем мне приходится иметь дело, лучше валять дурака. А валять дурака следовало полноценно. Поэтому я несся на предельной для этих мест скорости, звук мотора отлетал с треском от стен, клаксон взревывал на поворотах, пугая мирных жителей и их кур, и одна белая курица даже пала жертвой этой езды без правил: ударилась о подножку, отлетела, теряя перья, и закувыркалась по тротуару. Как последний негодяй, я скрылся, не оказав ей помощи… Зойка сидела молча, обхватив меня руками и крепко прижавшись — как подобает пассажиру мчащегося мотоцикла.
Я весь превратился в собственную спину. При этом я прекрасно понимал, что с Зойкой у нас — всё, конец, мрак, безнадежность. И если можно сравнивать, то теперь все еще безнадежнее, чем, скажем, было вчера… хотя вчера казалось, что безнадежность предельная и хуже быть не может.
Я никуда не врезался, никого не сбил и не заблудился, — но дорогу не запомнил, пролетел, как в тумане. И пристань вынырнула, как из тумана, — неожиданно и незнакомо.
Белый катер отваливал от нее и, задирая нос и поднимая маленькие буруны, устремлялся куда-то.
Я выдохнул, сбросил газ и остановился, не глуша мотор.
Не знаю, что меня насторожило. Наверное, неестественная безлюдность набережной.
А может быть, ничто и не настораживало, просто — здоровые параноические навыки.
Но я сказал Зойке: «Посиди пока…» — и оставил мотор работать.
Солнце висело низко, огромное, заплывшее красным. Лиловое облако чуть касалось его пылающим краем. Черные тонкие минареты еще более истончились, окруженные дымно-оранжевым светом.
С небольшим упреждением темноты стали зажигаться уличные фонари.
Под крышей пристани было темно и очень тихо. Пыхтение мотора осталось на берегу.
Вода колебалась тяжело и плавно.
— Саффет-бей! — позвал я.
Молчание.
В кассе горел свет, но кассира не было. Как не было и матроса-швартовщика.
Впрочем, Саффет-бей часто отпускал работников пораньше. Он платил мало, но и особой дисциплины не требовал.
Однако, отпустив людей, он должен был сам остаться здесь, наверху…
— Саффет-бей!
Только плеск ленивых волн под скулами дебаркадера.
Люк на корме был открыт. Лампа внизу не горела.
— Тина! — и громче: — Ти-на!!!
Какой-то странный звук…
И — шевельнулась тень. Я застыл. Шорох, негромкий стук — дерево о дерево… скрип…
Скрип открываемой двери!
Я отпрянул от люка. Страх — тот, ночной, безотчетный, серый и мягкий страх обнял меня. Но при этом очень четко — как цифры, пробиваемые кассовым аппаратом, — возникали мысли.
Первое: пистолета нет.
Второе: бежать некуда, потому что то, что сейчас покажется из люка, будет как раз преграждать мне путь к выходу.
Третье: прыгать в воду. До края палубы шаг.
Четвертое…
Из люка появилась голова Саффет-бея. Потом плечи. Плечи были голые, поросшие густым полуседым волосом.
— Миша-эфенди… — сказал он укоризненно.
— Господи… — и я сел: ноги подогнулись. — С вами все в порядке?..
Он, кажется, понял мое состояние. Вылез весь, сел на край люка. На нем были белые парусиновые матросские штаны.
— Ты извини… не подумал. Но когда объявили… что-то с нами случилось. Уже ни о чем не думали. Ты извини. — Слава Богу, вы живы, — сказал я. — Мне вдруг показалось… — я хотел рассказать, что мне показалось, но внезапно сообразил: — Подождите. Что объявили? Мобилизацию?
— И это тоже. Еще днем. Так ты не слышал? Атомный взрыв в Томске. И уже несомненно японцы…
— Какой взрыв?! — возмутился я. — Я с Томском разговаривал… вот, недавно…
Да. Три часа назад. Чуть больше. Неужели это может быть?.. и Вероника…
— В Томске — где?! В каком районе?
— Центр. Правительственный квартал. Всё. Нет теперь ни президента, ни премьера…
Конечно. Завтра Пасха, и начальство съехалось под крылышко Патриарха. Резиденция его все еще оставалась там же, где и была, при Святогеоргиевском… а могла бы оказаться и здесь, сложись обстоятельства чуть иначе…
И тогда…
— Да, — сказал я. — Интересно получается… Значит, японцы?
Впрочем, мне это было по барабану. Хоть марсиане. Главное — далеко от отца.