— Это… это вы? — поразилась Анна Петровна, сама не раз пересекавшаяся с Высоцким на каких-то актерских вечеринках, но так близко и не познакомившаяся. Она никогда не была большой поклонницей его таланта.
— Ага. Было дело.
— Вы были близко с ним знакомы? — провокационно поинтересовалась Анна. Это было своеобразной лакмусовой бумажкой. Почему-то практически все, хоть раз видевшие Владимира хотя бы издали, называли себя его самыми близкими друзьями.
— Я бы не сказал. Встречались не раз, но больше по делу. Володя сильно притягивал к себе людей, был очень прост в общении, через десять минут тебе уже казалось, что он твой лучший друг. Но я никогда не обольщался. Несколько раз помог наладить ему машину, дал пару-тройку уроков вождения. Вот, пожалуй, и вся дружба.
— А со стариной Хэмом вас тоже что-то связывает?
— Я выгляжу таким древним? — сыронизировал Кирилл. — Я очень люблю его книги, хотя читать его начал, признаюсь, под влиянием моды. Я вообще не самый оригинальный человек. Когда было модно — декламировал Евтушенко, слушал Окуджаву, читал Солженицына. Но все, что не мое, — быстро с меня опадало. А что-то оставалось. Хэм, Битлз, Джек Лондон…
— А кто это? — поинтересовалась Анна Петровна, указывая на черно-белый снимок, где Кирилл в обнимку стоял с парнем в куртке, разукрашенной рекламными наклейками. Она немного боялась показаться глупой, вдруг это какой-то сверхизвестный человек?
— Это Ники Лауда, известнейший пилот «Формулы-1». Вот с ним мы, пожалуй, были приятелями, хотя и виделись гораздо меньше, чем с Высоцким. Родственность душ, что ли. Сошлись минуты через две после знакомства. Нам было о чем поговорить.
Анна остановилась у большого цветного портрета, с которого на нее вполоборота смотрел веселый кудрявый парень с чуть грустными глазами.
— Это Айртон Сенна, — сказал Кирилл, стоя чуть позади нее. — Последняя легенда «Формулы-1». Я видел его пару раз, но не был знаком. Ники хотел нас познакомить, но не успел.
— А кто он сейчас?
— Так и остался легендой. Он погиб во время гонок в Имоле. Сложная трасса, коварный поворот. А он был слишком рисковым парнем. Сейчас таких не делают. Ни Мэнселл, ни Хилл, хотя они и отличные гонщики, до него не дотягивали. Нынешний Михаэль Шумахер тоже великий гонщик, давно побил все рекорды того же Лауды, Пике, Проста, Сенны. Но ему не хватает их харизмы, чтобы стать такой же легендой. А может, это я уже старею и не воспринимаю молодежь достойно их заслугам.
— А это «позор финского народа», — улыбнулся он, показывая на снимок, где уже немолодой Кирилл о чем-то, оживленно жестикулируя, разговаривает с человеком, в котором без труда тоже можно было узнать гонщика. — Ари Ваттанен.
— Почему позор?
— Финны славятся своей неторопливостью. Даже у эстонцев есть шутка, что в Финляндии под знаком «Круговое движение» есть надпись «Не более семи раз».
— Простите, Кирилл, — неожиданно сменила тему Анна Петровна, — когда вы были настоящим? В кафе? Когда разговаривали с дорожными рабочими? Сейчас?
Хозяин немного помедлил, но не был смущен или сбит с толку.
— Всегда. Просто я бываю разным в разной обстановке. Я не притворяюсь простаком, когда разговариваю с мужиками в гараже, как не изображаю из себя благородного джентльмена в светской беседе. Это не мимикрия, это разносторонность. — Он усмехнулся. — Как видите, я еще и очень скромен. Я бывал на приемах у арабских шейхов, где этикет и беседа значат больше, чем при дворах европейских монархов. Я был гостем в юртах монгольских кочевников. Там это значит еще больше, и, прежде чем разговор коснется дела, за которым ты к ним пришел, может пройти не один час. А если ты попытаешься ускорить события, то просто перестанешь существовать для хозяев как почтенный гость. И в итоге не получишь ничего. А при необходимости я и выматериться могу так, что старый боцман краской смущения зальется.
Он щелчком запустил окурок в огонь. Анна поймала его руку.
— Простите еще раз, что я так бесцеремонно лезу в вашу жизнь.
— Уехав в ночь с незнакомым мужчиной, женщина имеет право узнать о нем побольше, — лукаво улыбнулся Кирилл Ильич.
— Тогда еще один нескромный вопрос. — Анна заметила на руке у Кирилла глубокий шрам между большим и указательным пальцами, под заросшей тканью которого виднелось несколько синеватых пятен. Она поняла, что это татуировка, но не выведенная аккуратно у косметологов, а грубо и болезненно вырезанная. — Вы сидели?
— Конечно, — расхохотался Кирилл Ильич. — Довелось. Часа два сидел после драки в парке в милицейском участке. Мне тогда пятнадцать лет было. Я же из Сокольников. Представляете себе Сокольники пятидесятых годов? Мимо судьбы дворовой шпаны не мог пройти никто, кроме абсолютных маменькиных сынков. А уж маменькиным сынком я точно никогда не был. Спас наш участковый Степан Иваныч, дядя Степа, как мы его называли. Он смог мне объяснить, что это моя последняя остановка перед тюрьмой. Дальше будет только искалеченная судьба и позор родителей. И я смог остановиться, хотя переломить уже начатый путь было очень непросто. В тот раз меня просто выпороли в участке и выгнали на улицу. Из тех, кто не остановился, большинство кончили жизнь в тюрьмах. А тех, кто сумел и в тюрьме остаться сильным, — убили чуть позже, в девяностых. Кстати, с некоторыми из них я умудрился сохранять приятельские отношения. А наколка эта… Все в те же десять лет, когда мы сочли себя взрослыми и когда я начал курить, мы сделали себе наколки с именами любимых подруг. Как сейчас помню — Любочка! Ангельское создание с огромными глазами и льняными локонами. Она бросила меня в двенадцать ради мальчишки из соседнего двора, который был старше меня на пять лет. И тогда я вырезал ее имя из себя перочинным ножом. Романтично, правда? Но это еще ерунда. Вот Сашка, мой друг, под веянием моды выколол себе на груди Сталина. А поскольку художники из нас были те еще, то он потом легко выдавал его то за Чапаева, то за Буденного, то за Ленина, то за собственную жену.
Наконец в доме потеплело. Кирилл Ильич быстро накрыл стол с немудреной закуской, достал прихваченные из бистро бутылки вина. И еще долго они просидели, разговаривая, прислушиваясь к треску поленьев в камине и завываниям снова разошедшегося на улице ветра.
Под Новый год всегда случаются чудеса, думала Анна Петровна. И хотя до праздника оставалось еще несколько дней, она была уверена — сказка уже начинается и все плохое скоро останется позади, в уходящем году.
А в доме Кирилла Ильича все плохое только начиналось. Провозвестником черной полосы стал самый младший домочадец, Артемка, решивший все расставить по своим местам и каждому указать место в семейной иерархии. В отсутствие прадеда должность главы семьи, по мнению Артемки, переходила в его руки, а остальным следовало позаботиться об исполнении его желаний. Но эти слабообразованные жители квартиры в упор не собирались понимать, чего он хочет.
Они метались по всему дому, как аквариумные рыбки, которым в их тихую заводь пьяные гости вылили стакан спирта. Натыкались друг на друга, ругались между собой, проклинали деда, плохую погоду и президента. Включали ему музыку в надежде, что она его заинтересует или, паче чаяния, убаюкает. Вот глупые, ну не любит Артемка ни Курта Кобейна, ни хип-хоп, ни тем более Катю Лель! Нет чтоб «Йестедей» «Битлов» запустить. Или самим что-нибудь башкирское спеть.