Доктор Кавендиш выражал надежду на то, что корабль удастся извлечь целиком и выставить на публичное обозрение в новой пристройке к зданию Исторического общества (его руководство уже обратилось к своим главным спонсорам с просьбой о финансировании этого проекта). Тем временем к концу лета в музее Общества появятся обнаруженные на корабле артефакты – образцы груза и вооружения, а также те самые пресловутые цепи. Может быть, тогда станет известно больше и об истории корабля. «А пока, – заключал доктор Кавендиш, – мы просто слишком мало знаем».
Генри никак не мог понять, почему следы какого-то давнишнего крушения так много значат – особенно с учетом того, что на днях в Блайтбери-на-море произошло другое крушение.
И оно казалось гораздо более важным.
В одну из теплых июньских ночей зал Адамса в Подготовительной школе имени Генри Уодсворта Лонгфелло был, по выражению городских полицейских Блайтбери, «полностью разгромлен». Каждый год перед выпускной церемонией Зал Адамса убирали флагами, сохранившимися со времен самого Генри Лонгфелло, – их золотая тесьма и серебряные кисточки сверкали на высоких стенах. Но в нынешнем году эти флаги сорвали со стен и разодрали на куски. Стенные панели те же вандалы заляпали белой краской. Сцену свернули с опор и опрокинули на передние сиденья. Синюю бархатную обивку кресел исполосовали ножами, а все софиты на рампе разбили.
«Ни один из тех, у кого есть хотя бы зачатки совести, не мог так осквернить помещение, имеющее историческую ценность, – утверждалось в передовице “Блайтбери кроникл”. – На такое способны разве что люди, не заслуживающие права носить звание американских граждан».
Генри прочел эту передовицу на прогулке с Чернухой. Придя домой, он выбросил газету в мусорное ведро.
К середине июня – после того как команда гребцов из Уитьера выступила на зональных соревнованиях так плохо, что не прошла на первенство штата, – море вернуло Бухте спасения почти весь отнятый у нее пляж. Теперь вдоль черных утесов, как и раньше, протянулась полоса песка, а сами утесы опять начали отращивать длинные усы из водорослей. В новых расселинах между скалами появились колонии темных ракушек, и по мере того как зеленая весна уступала место желтому лету, море становилось все теплее и сине́е. Вода была такая теплая, что даже Чернуха изредка позволяла зеленоватой пене коснуться своих лап – хотя она никогда и ни за что не согласилась бы на большее.
Мало-помалу Генри вычистил и отполировал все походное снаряжение – свое и Франклина. Он рассортировал вещи, уложил их в рюкзак, примерил его, вскинув на плечи, потом снял и перепаковал, снова примерил и после этого решил, что все в порядке.
Он купил новый тент – всегда пригодится, – а потом разорился на новый складной нож – тоже всегда пригодится – и маленький топорик. Его сбережения при этом почти не пострадали, что, впрочем, было не так уж важно: все равно нельзя экономить на том, без чего не можешь обойтись. Вечерами он подолгу изучал найденные у Франклина схемы горных маршрутов и представлял себе, как взбирается вверх, как у него захватывает дух, когда склоны становятся все круче и круче, и как он наконец выходит на вершину и, оглядевшись по сторонам, убеждается, что между ним и космосом нет ничего, кроме голубой атмосферы – да и ее не так уж много, – а потом смотрит вниз и видит, как ястребы шинкуют облака своими жесткими крыльями.
Порой Генри думал, не предложить ли отцу подняться на Катадин вместе с ним – благодаря чему естественным образом отпала бы необходимость идти туда без родительского разрешения, а его он просить не собирался, поскольку во всем желто-зеленом мире было не сыскать такой причины, по которой его мать могла бы сказать: «Конечно, иди, Генри. Счастливого пути!»
А насчет отца – что ж, его отец не заглядывал в свою бостонскую фирму вот уже которую неделю. Он не виделся ни с кем из коллег. Не ходил в церковь Святой Анны. Не ездил в Манчестер, да и вообще никуда. Выходя к ужину, он почти ничего не говорил. Дни просиживал в библиотеке, а ночью шаркал шлепанцами в коридорах. Словом, вел себя так, будто все, что осталось ему между настоящим моментом и унылым камнем с надписью SMITH, – это ждать новой Беды.
Однажды Генри чуть не предложил отцу подняться на гору. Он зашел в библиотеку и увидел, что на отцовском столе нет никакой работы. Его трубка валялась там холодная – ясно было, что ею давно не пользовались, – а сам отец сидел у эркерного окна, сложив руки на коленях, и глядел на Бухту спасения с остовом разбитого корабля. Тогда-то Генри и захотелось спросить его насчет горы. Но он не был уверен, что вообще получит хоть какой-нибудь ответ: слишком уж навязчиво преследовал отца другой вопрос. Вышел бы из Франклина хороший человек? Генри видел, как он размышляет над этим и над прочими сопутствующими вопросами: что могло бы сложиться иначе? Почему он не попытался сделать что-нибудь раньше, когда Беда уже тайком прокралась в их дом?
Поэтому Генри промолчал, но бывали дни, когда он вставал рядом с отцом у эркерного окна и они вместе смотрели на разбитый корабль. Тогда Генри чувствовал, как жар Катадина припекает его изнутри все сильней и сильней. Он поднимется туда в одиночку; он справится сам. Но отец тихо сидел около него, и Генри уходил из библиотеки, оставляя отца вести свою жестокую беззвучную битву и глядеть из окна как одинокое привидение в старинном доме, которое чересчур поздно осмыслило свою жизнь и теперь лишь беспомощно наблюдает за тем, чего не в силах изменить.
Примерно этим же занималась и Луиза. И тоже одна.
Как-то глухой ночью Луиза спустилась вниз – в это время Генри с Чернухой смотрели фильм с Бастером Китоном, – и Генри испугал ее, зайдя на кухню. Она сказала, что думала, что все спят, так как снизу не доносилось никаких звуков. Он напомнил ей, что Бастер Китон – актер немого кино. А потом Генри сказал ей то, чего еще никогда не говорил. Он сказал, что, когда она прячется, ему ее не хватает. Она едва не расплакалась. Генри сказал, что понимает ее чувства, поскольку чувствует то же самое. Луиза повесила голову, и слезы все-таки покатились. А потом Генри сказал, что хочет поехать в Мэн, чтобы взойти на Катадин.
Она посмотрела на него так, будто он ее бросает.
– Почему именно сейчас? – спросила она.
– Потому что я собирался на Катадин с Франклином.
– Это не ответ.
– Я не спрашиваю у тебя разрешения. Просто говорю, что поеду.
– С кем?
– Ни с кем. Один.
– Тебя не пустят, – сказала она. – Тем более одного.
– Возможно.
– И едешь ты туда не поэтому, – добавила она. – А потому, что он сказал, что ты не справишься.
Генри посмотрел на нее.
– Фрэнка больше нет, Генри. Совсем. Но кроме того, он был неправ. Он причинял боль другим людям. Да-да. Он говорил, что ты не справишься… чтобы сделать тебе больно. И никакие сумасшедшие поступки вроде восхождений на гору в одиночку этого не изменят.
– А ты у нас большая специалистка по сумасшедшим поступкам! Думаешь, если не ходить на его похороны, это что-то изменит. – Генри тяжело дышал. Ему самому не верилось, что он говорит то, что говорит. – Если поставить на своей жизни крест, это что-то изменит.